Филип озадаченно взглянул на старика.
— Дневник. Я прочел дневник отца.
Филип понимающе кивнул.
— Отец много и мучительно думал о нашей семье.
Кристофер Морган снова прикрыл глаза, на этот раз — чтобы процитировать по памяти одну из записей:
— «24 апреля 1652 года. Я буду страдать до тех пор, пока не увижу в моих детях любовь Господа Иисуса Христа. Господь Всемогущий, я так боюсь, что они никогда не узнают счастливого дара любви друг к другу. Я все время вспоминаю, как близки были моя любимая Нелл и ее сестра Дженни — их души были неразрывны. Я вспоминаю о том, как Кристофер Мэтьюз, их отец, не задумываясь пожертвовал ради дочерей своей жизнью, как Дженни погибла ради меня и Нелл, хотя могла спастись. А мои дети… они вечно ссорятся. Каждый из них думает только о себе. Господи, в чем моя ошибка? Я с радостью отдал бы жизнь за то, чтобы они жили в любви и согласии».
Теперь слезы текли по лицу старика без остановки. Филип чувствовал, что должен что-то сказать.
— Но ведь в ту пору, когда он написал эти строки, вы были детьми, не так ли?
— В 1652-м мне исполнилось восемнадцать лет. Я был достаточно взрослым для того, чтобы оставить родительский дом и уехать с Джоном Элиотом к индейцам. Возраст тут ни при чем. Просто я вел себя как бездушный эгоист. Я любил свою работу больше, чем сестру и брата, отца и мать. Я мог послать им весточку — и не написал ни строчки. Сколько же упущено… Мне стыдно об этом вспоминать. Что я мог им сказать? Что работа для меня важнее, чем они? Я дал себе слово, что наверстаю упущенное, навещу родителей, Люси, Роджера. Но у меня так и не нашлось на них времени, а потом началась война. И знаешь, Филип, я даже испытал некоторое облегчение. Ведь у меня появилась законная причина не ехать к ним. После войны я много трудился в резервации. Совершенно случайно, от охотника, я узнал, что отец умер. А значит, его молитвам не суждено было сбыться.
Кристофер Морган взял в руки Библию, ту самую, что когда-то принадлежала его отцу. Старик держал ее с огромным трудом — казалось, подняв эту книгу, он одновременно взвалил на себя груз ответственности за то, что случилось с его семьей.
— После смерти отца я начал просить Бога, чтобы Он открыл мне Свою волю в отношении этой Библии. Милосердный Господь даровал мне уверенность, что ответит на мои молитвы. Я обещал Господу, что если он мне позволит, я сделаю все, чтобы исправить то, что случилось в семье Морган.
— Должно быть, я разочаровал вас, — сказал Филип.
После этих слов Кристофер Морган словно очнулся.
— Сначала ты и впрямь разочаровал меня, — старик пристально смотрел на Филипа. Он снова стал прежним Нанауветеа. — Ты был поглощен только собой, как и я в твоем возрасте. Но ты изменился. Повзрослел. Взять хотя бы Вампаса, ты тревожишься за него. Прежний Филип не обратил бы внимания на какого-то индейца, разве только тот помешал бы ему двигаться к цели.
— А как же мое отношение к сестре и брату?
— Эта Библия, — продолжил миссионер, прижимая книгу к своей груди, — представляет историческую ценность. Приняв ее, я взял на себя ответственность за то, что она будет передаваться из поколения в поколение, от одного верующего к другому. Если этого не случится, придется задать вопрос, продолжает ли существовать христианство. Однако, к своему стыду, должен признать: я упустил из виду одно очень важное обстоятельство — это не просто Библия. Это Библия семьи Морган. Вот они, ключевые слова. Что будет значить наше наследие, если Библия уцелеет, но Морганы, которые могут читать ее, изучать ее, жить по ней, исчезнут? Мы — семья. На свете не так много вещей более важных, чем семья.
Душа Филипа не могла не откликнуться на слова старого миссионера. Сказанное им было так похоже на то, что говорил, умирая, отец. «Семья так важна, сынок, — быть может, важнее и нет ничего на свете. Помни об этом».
Разговор о прошлом утомил Кристофера Моргана, и вскоре он уснул. Слушая шум огня, Филип размышлял о том, что сказал старик. Он думал о матери, Присцилле и Джареде. Он больше не сердился на них за то, что они ему не пишут. Филип попытался представить, чем они сейчас занимаются. Здоровы ли они. Счастливы ли они. Ладят ли между собой. Молодой человек улыбнулся, подумав, что Присцилла, наверное, содержит отцовский кабинет в образцовом порядке, и каждая книга, каждая бумажка лежат на своем месте. Да и за счетные книги тоже не стоит беспокоиться. Затем он вспомнил о брате. Интересно, нашел ли он работу? Женился ли на Энн? Он пытался представить, каково приходится матери, которая стала вдовой, привыкла ли она к этому. Страдает ли от одиночества. В первый раз со дня отъезда из Кембриджа Филип со слезами на глазах молился за своих близких.
После молитвы он мысленно вернулся к Кристоферу Моргану, Витамоо и Вампасу — с этими людьми он делил последний год кров. Его семья была далеко, и пока он ничего не мог для нее сделать. Ему оставалось лишь довериться Господу и терпеливо ждать той минуты, когда он сможет что-то исправить. Однако ничто не мешало ему наладить отношения с Вампасом и Витамоо.
Небо подернулось легкой голубой дымкой. Солнце поднялось — как сказали бы индейцы, определяя время, — чуть выше уровня глаз. Осень была уже в разгаре, и солнце почти не прогревало землю. Роса на листьях кукурузы еще не высохла, и одежда на Филипе промокла. Молодой человек полз по кукурузному полю на четвереньках, стараясь не задевать стебли, чтобы не выдать себя.
Добравшись до середины борозды, Филип вдруг подумал, что, возможно, ему не стоило этого делать. Но кукуруза росла слишком тесными рядами, и он не мог повернуть назад, не обнаружив себя, поэтому он полз на четвереньках до тех пор, пока не увидел Витамоо.
Попав в резервацию, Филип сразу обратил внимание на деревянную вышку, стоявшую на краю кукурузного поля. Тогда он не понял ее назначения. Позже он выяснил, что это сооружение служит для охраны поля от черных дроздов, которые были не прочь полакомиться зерном, особенно в утренние часы. В обязанности Витамоо входило сидеть на вышке и бросать в надоедливых птиц камни и палки.
Филип увидел девушку, преодолев примерно три четверти борозды. Стараясь не задевать стебли, он расположился так, чтобы ему было лучше ее видно в просвете между листьями. Витамоо его не замечала.
Молодой человек слышал, как бешено колотится в груди его сердце. Какое волнующее зрелище — женщина, которая не догадывается, что за ней наблюдают! Но Филип хотел подкрасться к Витамоо, а не шпионить за ней. Тем не менее он не мог несколько минут отвести глаз от прекрасной индианки — ведь в вигваме ему удавалось лишь мельком взглянуть на нее.
Витамоо с невозмутимым видом сидела на вышке. Подле девушки лежали палки и камни. Взгляд Витамоо был устремлен вдаль — видимо, она унеслась мыслями куда-то далеко-далеко.
Время от времени она шевелила беззвучно губами. С кем она разговаривала? Сама с собой? Может быть, она говорила с Богом.
Девушка выпрямилась, потянулась, стряхнула с рукава какую-то невидимую пушинку. Ее движения были легки и изящны, даже когда она делала самые обычные вещи: отряхивала что-то с одежды или отбрасывала назад свои длинные черные волосы. Филип мог бы наблюдать за Витамоо часами, но он чувствовал, что поступает не вполне честно, и чем дольше он подглядывает, тем сложнее ему будет объясниться с ней. С трудом оторвав взгляд от девушки, он взялся за кукурузный стебель и потряс его.