Твое глупое прежнее Я».
Эмили убрала письмо в ящик и закрыла на ключ.
— Хватит этих глупостей, — сказала она презрительно, а затем опустилась в кресло и уронила голову на письменный стол. Маленькая глупая, мечтательная, счастливая, невежественная Четырнадцати летняя! Она предполагала, что в предстоящие годы ее ждет нечто великое, замечательное и красивое. Была совершенно уверена в том, что можно добраться до «пурпура горных вершин». И в том, что мечты всегда сбываются. Глупая Четырнадцатилетняя, но она знала, как быть счастливой…
— Я завидую тебе, — сказала Эмили. — Уж лучше бы я не открывала твое письмо, глупая маленькая Четырнадцатилетняя. Возвращайся в свое туманное прошлое и не возвращайся, чтобы дразнить меня. Из-за тебя я не смогу уснуть в эту ночь. Я буду лежать без сна до утра и жалеть себя.
Однако шаги судьбы уже раздавались на ступеньках лестницы, хотя в ту минуту Эмили думала, что это всего лишь шаги кузена Джимми.
Он принес ей письмо, тонкое письмо, и, если бы Эмили не была так занята «собой четырнадцатилетней», она, вероятно, заметила бы, что глаза у кузена Джимми горят как у кота и он весь почти дрожит от плохо скрываемого возбуждения. Более того, когда она рассеянно поблагодарила его за письмо и вернулась к своему письменному столу, он вышел в коридор и задержался в тени, хитро следя за ней через полуоткрытую дверь. Сначала он думал, что она так и не распечатает письмо: она равнодушно бросила его на стол и села, остановив на конверте неподвижный, невидящий взгляд. Кузен Джимми почти с ума сходил от нетерпения.
Но после еще нескольких минут рассеянного размышления Эмили со вздохом очнулась и протянула руку к письму.
«Или я очень ошибаюсь, или ты, дорогая маленькая Эмили, уже не будешь вздыхать, когда прочтешь это письмо», — думал кузен Джимми, ликуя в душе.
Эмили взглянула на обратный адрес в левом верхнем уголке конверта и удивилась. О чем бы это могло писать ей издательство «Уэрем»? Громадный «Уэрем»! Самый старый и самый важный издательский дом в Америке. Вероятно, какая-нибудь реклама. Затем она неожиданно обнаружила, что недоверчиво таращит глаза на отпечатанный на машинке текст, в то время как в коридоре кузен Джимми бесшумно приплясывал от радости на плетеном коврике тети Элизабет.
— Ничего… не… понимаю, — выдохнула Эмили.
«Дорогая мисс Старр, с удовольствием сообщаем Вам, что наши рецензенты похвально отозвались о Вашем романе „Мораль розы“ и, если удастся достигнуть устраивающей обе стороны договоренности, будем рады включить Вашу книгу в список изданий предстоящего года. Мы также заинтересованы в том, чтобы Вы держали нас в курсе Ваших творческих планов.
Искренне ваши… и проч.».
— Ничего не понимаю… — повторила Эмили.
Больше сдерживаться кузен Джимми уже не мог. Из его груди вырвался не то вопль, не то «ура». Эмили подлетела к двери и втащила его в комнату.
— Кузен Джимми, что это значит? Вы наверняка что-то об этом знаете… Каким образом «Уэрем» получил мою книгу?
— Они действительно ее приняли? — спросил кузен Джимми.
— Да. А я ее им не посылала. Я думала, что нет ни малейшего смысла предлагать книгу им, ведь это «Уэрем». Мне это снится?
— Нет. Я все тебе расскажу, Эмили… только не сердись. Помнишь, Элизабет попросила меня убрать на чердаке месяц назад. Я передвигал ту старую картонную коробку, в которой ты держишь кучу рукописей, и дно вывалилось. Все вывалилось и разлетелось по всему чердаку. Я собрал бумаги. Среди прочего там была рукопись твоей книги. Я случайно бросил взгляд на одну из страниц… потом я сел… а час спустя Элизабет поднялась на чердак и застала меня там: я все еще сидел на корточках и читал. Я забыл обо всем на свете. Бог ты мой, до чего она разозлилась! На чердаке полный беспорядок, а обед уже готов. Но я не обратил внимания на ее слова, я думал: «Если эта книга заставила меня забыть обо всем, то наверняка есть в ней что-то такое. Я пошлю ее куда-нибудь». Но я не знал ни одного другого издательства, кроме «Уэрема». Я часто слышал о нем. Только я не знал, как ее послать, так что просто запихнул все листы в старую коробку из-под печенья и тут же отправил им по почте.
— И вы даже не вложили марки, чтобы они могли отослать ее обратно? — ахнула Эмили в ужасе.
— Нет, даже не подумал об этом. Может быть, именно поэтому они ее приняли. Может быть, другие издательства посылали ее обратно, потому что ты вкладывала марки.
— Вряд ли. — Эмили засмеялась и обнаружила, что плачет.
— Эмили, ты ведь не сердишься на меня, нет?
— Нет… нет… дорогой… Я только ошарашена, как вы выражаетесь, и даже не знаю, что сделать или что сказать. До чего это… «Уэрем»!
— С тех пор я следил за почтой, — засмеялся кузен Джимми. — Элизабет в последнее время думала, что я совсем ополоумел. Если бы рукопись прислали обратно, я потихоньку пронес бы ее обратно на чердак… Я не хотел, чтобы ты узнала. Но когда я увидел этот тонкий конверт, я сразу вспомнил, как ты однажды говорила, что в тонких конвертах всегда хорошие новости… Дорогая маленькая Эмили, не плачь!
— Я не могу… не плакать… и ох, мне жаль, что я так плохо отзывалась о тебе, маленькая Четырнадцатилетняя. Ты не была глупой… ты была мудрой… ты знала.
— Все это немного ударило ей в голову, — пробормотал себе под нос кузен Джимми. — И неудивительно — после стольких неудач! Но она скоро снова станет вполне здравомыслящей.
Тедди и Илзи должны были приехать в Блэр-Уотер на десять дней в июле. Как так получалось, спрашивала себя Эмили, что они всегда приезжали вместе? Это не могло быть простым совпадением. Она боялась предстоящего визита, и ей очень хотелось, чтобы он поскорее остался позади. Конечно, будет приятно снова увидеть Илзи. Почему-то Эмили не могла относиться к Илзи как к посторонней. Какой бы долгой ни была разлука, при встрече Эмили снова находила в старой подруге прежнюю Илзи. Но Эмили совсем не хотелось видеть Тедди…
Тедди, который забыл ее. Тедди, который не написал ей ни одного письма с тех пор, как уехал в последний раз. Тедди, который славился своими портретами прелестных женщин. Он был уже таким знаменитым и таким преуспевающим, что — как писала Илзи — собирался бросить работу в журналах. Эмили испытала некоторое облегчение, когда прочитала об этом. Ведь прежде она не могла открыть ни одного журнала без некоторой опаски: а вдруг ее собственное лицо — или душа — глянет на нее с какой-нибудь иллюстрации, где в углу небрежно нацарапано «Фредерик Кент», словно художник желал публично объявить: «Эта девушка — моя». Те картины, где было изображено ее лицо, вызывали у Эмили меньше отвращения, чем те, где с чужого лица смотрели ее глаза. Чтобы суметь так нарисовать ее глаза, Тедди должен был знать все, что было в ее душе. Эта мысль всегда наполняла ее яростью и стыдом и ощущением ужасной беспомощности. Она не хотела, не могла сказать Тедди, чтобы он перестал использовать ее в качестве живой модели. Она никогда не унизилась до того, чтобы в разговоре с ним признать, что заметила в девушках на его иллюстрациях какое-то сходство с собой… И она никогда до этого не унизится!