— Ты ничего не ешь, — осуждающе сказала Марилла. Энн вздохнула.
— Не могу. Я в бездне отчаяния. А вы разве можете есть, когда вы в бездне отчаяния?
— Не знаю, я никогда не была там и не уверена, что смогла бы туда попасть, — ответила Марилла.
— Неужели никогда? И даже не пытались вообразить себе это?
— Нет.
— Тогда вам, наверное, не понять. Это очень неприятно. Когда пытаешься есть, кусок застревает у тебя в горле, и его никак не проглотишь, будь это хоть шоколадная карамель. Я только раз в жизни ела шоколадную карамель — два года назад. Какая же она вкусная! С тех пор мне часто снилось, что у меня много-много шоколадных карамелек, но как только я собиралась их съесть, то сразу просыпалась. Пожалуйста, не сердитесь, что я не ем. Все очень вкусно, но у меня просто кусок не лезет в горло.
— Она, наверное, устала, — сказал Мэтью, который не произнес ни одного слова, с тех пор как вернулся из конюшни. — Уложи ее спать, Марилла.
Марилла как раз ломала голову, где положить Энн. Для ожидаемого и желанного мальчика она приготовила кушетку в комнатке рядом с кухней. И хотя там было прибрано, ей почему-то казалось неудобным поместить туда девочку. Но не класть же эту беспризорницу в комнате для гостей! Оставалась только комната в мансарде. Марилла зажгла свечу и велела Энн идти за ней. Взяв свою шляпку и саквояж со столика в прихожей, девочка покорно побрела следом. В прихожей было пугающе чисто, а маленькая мансарда оказалась еще чище.
Марилла поставила свечу на треугольный столик и отвернула одеяло.
— Ночная рубашка у тебя, надеюсь, есть? — спросила она.
Энн кивнула.
— Да, и даже две. Мне их дала заведующая. Только они ужасно коротенькие. В приюте вечно всего не хватает — такой уж это бедный приют. Я не люблю коротенькие ночные рубашки. Одно утешение — спать в них и видеть сны можно ничуть не хуже, чем в длинных, с оборочками у шеи.
— Ну тогда быстро раздевайся и ложись в кровать. Я приду через несколько минут за свечой. Боюсь, как бы ты не спалила дом.
Когда Марилла ушла, Энн грустным взглядом обвела комнату. Побеленные известкой стены придавали комнате строгий вид. Она подумала, что им, наверное, холодно и неуютно от того, что они такие голые. Пол тоже был голый, если не считать маленького плетеного половичка, лежавшего посередине. Таких половичков Энн никогда не видела. В одном углу комнаты стояла высокая деревянная кровать, в другом — вышеупомянутый треугольный столик, украшенный красной бархатной подушечкой для булавок, такой твердой, что об нее погнулась бы самая неустрашимая булавка. Над ним висело небольшое зеркальце. Между столиком и кроватью находилось окно с прямо-таки белоснежной занавеской. Напротив стоял умывальник. Комната выглядела непередаваемо суровой и холодной — у Энн даже мороз пробежал по коже. Всхлипнув, она поспешно разделась, набросила свою коротенькую ночную рубашку, залезла в кровать, уткнулась лицом в подушку и натянула одеяло на голову. Когда Марилла пришла за свечой, она обнаружила на полу неряшливо разбросанную одежду, а в постели под одеялом едва можно было различить свернувшуюся калачиком фигурку.
Марилла демонстративно, не спеша подобрала вещи, повесила их на жесткий стул с желтой обивкой, взяла свечу и подошла к кровати.
— Доброй ночи, — пожелала она неуверенным, но вполне миролюбивым тоном.
Из-под одеяла вынырнуло бледное личико с большими глазами.
— Как вы можете желать мне доброй ночи, если знаете, что это самая злая ночь в моей жизни? — с упреком сказала девочка и опять нырнула под одеяло.
Марилла медленно спустилась в кухню и принялась мыть посуду. Мэтью курил — он позволял себе это только когда у него было неспокойно на душе, потому что сестра считала курение отвратительной привычкой. Но случались моменты, когда Марилла, чувствуя его острую потребность в табаке, молчала, понимая, что мужчина должен как-то давать выход своим чувствам.
— Ничего себе история! — сердито проворчала она. — Вот что значит просить других. Надо было ехать самим. Родственники Роберта Спенсера все переврали. Придется завтра съездить к миссис Спенсер. Эту девочку надо отослать обратно в приют.
— Да, наверное, так, — неохотно согласился Мэтью.
— При чем тут наверное? Какой может быть разговор?
— Знаешь, Марилла, а она ведь очень славная девочка. Жалко отсылать ее обратно, ведь ей так хочется жить с нами.
— Что ты говоришь, Мэтью Кутберт? Оставить ее здесь? Марилла, наверное, меньше удивилась бы, если бы Мэтью встал на голову.
— Нет уж, — продолжала она. — Разве нам нужна эта девочка?
— Зато, может, мы ей нужны, — вдруг неожиданно изрек Мэтью.
— Я гляжу, она тебя прямо околдовала! Тебе хочется ее оставить, и не отпирайся!
— А почему бы и нет? Она такая забавная, — стоял на своем Мэтью. — Слышала бы ты, что она говорила по дороге со станции.
— Да говорить-то она мастерица, сразу видно. Но в этом нет ничего хорошего. Я не люблю чересчур разговорчивых детей. Мне не нужна девочка-сирота, а если бы уж я решила взять девочку, то выбрала бы совсем другую. Эту я как-то не понимаю. Нет, ее надо отправить туда, откуда она приехала.
— Мне в помощники можно нанять француза-подростка, — упорствовал Мэтью. — А тебе было бы с ней веселее.
— Мне и так весело, — отрезала Марилла. — Нет, я ее не оставлю.
— Ну, как знаешь, Марилла. — Мэтью встал и убрал трубку. — Я пошел спать.
Закончив с посудой, Марилла тоже отправилась в спальню. Лицо ее было по-прежнему решительно и сурово. А наверху, в мансарде, плакала в постели одинокая, изголодавшаяся по любви девочка, плакала, пока не уснула.
Когда Энн проснулась, было уже совсем светло. Она села в постели, не понимая, где находится. Яркие солнечные лучи заливали всю комнату.
В первую минуту, еще не припомнив событий предыдущего дня, сердце Энн преисполнилось радости в ожидании чего-то восхитительного. В следующую же секунду радость ее улетучилась: она в Грингейбле, и ее не хотят оставить, потому что она не мальчик.
Но все-таки стояло прекрасное утро, и за окном росла покрытая кружевом белых цветов вишня. Энн выпрыгнула из кровати и распахнула окно. Рама заскрипела, словно ее уже много лет никто не открывал. Да так оно и было.
Девочка выглянула во двор, и глаза ее засверкали от восторга. Как там красиво! Какое это замечательное место! Ну и пусть она здесь не будет жить! Можно ведь вообразить, что будет. Вот уж где открывался простор для воображения!
Огромная вишня росла так близко к дому, что ее ветви, сплошь покрытые цветами, из-за которых нельзя было разглядеть ни единого листика, постукивали по стене. Справа от дома яблоневый сад, слева — вишневый, и в траве, засыпанной белыми лепестками, желтели одуванчики. В палисаднике огромные лиловые грозди сирени испускали головокружительный аромат. Утренний ветерок доносил его до окна, где стояла Энн. Дальше, за садами, тянулось зеленое клеверное поле, которое отлого спускалось к низине, где в окружении березок вился ручей, а белые березовые стволы выныривали из густого подлеска. Там наверняка росли папоротники, мхи и разные другие лесные растения. Вдали виднелся зеленый холм, поросший елями и пихтами; в одном месте деревья расступались, открывая часть серой крыши того домика, который Энн видела вечером с другой стороны Лучезарного озера. Слева тянулись сараи, конюшни и коровник, за ними простирались поля, а на горизонте синело и искрилось море.