Вину за то, что книгу пришлось сжечь, Эмили возлагала на тетю Элизабет и никак не могла до конца простить ее. Найти какую-либо замену амбарной книге не представлялось возможным. Кузен Джимми сказал правду: писчей бумаги любого рода в Молодом Месяце было очень мало. Письма писали редко, а когда писали, хватало одного листка. Эмили не осмеливалась попросить бумаги у тети Элизабет, хотя бывали моменты, когда ей казалось, что она буквально взорвется, если не сможет записать мысли, которые приходят в голову. Она нашла выход в том, что записывала их на грифельной дощечке во время уроков, но эти торопливые каракули рано или поздно приходилось стирать, отчего у Эмили всегда оставалось ощущение невосполнимой утраты… к тому же существовала опасность, что их увидит мисс Браунелл. Это, как чувствовала Эмили, будет совершенно невыносимо. Чужие глаза не должны были видеть эти священные творения. Иногда она показывала их Роде — хотя та ужасно раздражала ее тем, что хихикала, читая утонченнейшие создания фантазии. Эмили считала, что Рода настолько близка к совершенству, насколько это возможно для человеческого существа, однако ее склонность к хихиканью была существенным изъяном.
Но есть высшие силы, которые вмешиваются в судьбы юных мисс, рожденных с писательским зудом в младенческих пальчиках, и, когда пробил час, эти силы удовлетворили заветное желание Эмили — и удовлетворили в тот самый день, когда она больше всего в этом нуждалась. В тот злополучный день мисс Браунелл решила объяснить пятому классу, не только в теории, но и на собственном примере, как нужно читать «Песнь рожка» [11] .
Стоя на возвышении у классной доски, мисс Браунелл, которая была не лишена кое-какого умения декламировать, прочитала вслух три чудесных четверостишия Теннисона. Эмили, которой следовало в это время выполнять упражнение на деление в столбик, уронила свой грифель и внимала, как завороженная. Она никогда прежде не слышала этого стихотворения… но теперь не просто услышала его… она увидела его… увидела великолепие красного, как роза, света, ложащегося на сказочные снежные вершины и руины замков… света, которого никогда не было ни на суше, ни на море, струящегося над озерами… услышала причудливое эхо, летящее через пурпурные долины и туманные перевалы… самый звук слов, казалось, рождал такое же удивительное эхо в ее душе… а когда мисс Браунелл дошла до строки о «горнах царства эльфов», Эмили задрожала от восторга. Она забыла, кто она и где она. Она забыла все на свете, кроме магии этой несравненной строки. Вскочив со скамьи, она с грохотом уронила на пол свою грифельную дощечку, бросилась вдоль прохода к столу мисс Браунелл и схватила ее за руку.
— Ах, повторите ту строчку, — выкрикнула она страстно и серьезно, — прочитайте ее еще раз!
Мисс Браунелл, чью показательную декламацию так неожиданно прервали, взглянула в обращенное к ней восторженное личико с сияющими блаженством огромными лилово-серыми глазами, перед которыми еще стояло небесное видение… взглянула и была разгневана. Разгневана нарушением усердно насаждаемой ею суровой дисциплины, разгневана неуместным проявлением горячего интереса к поэзии со стороны крошки третьеклассницы, которой следовало посвящать все свое внимание делению в столбик. Мисс Браунелл захлопнула книгу, поджала губы и дала Эмили звонкую пощечину.
— Иди на место и занимайся своим делом, Эмили Старр, — сказала мисс Браунелл, в ее холодных глазах сверкала яростная злоба.
Эмили, так неожиданно свергнутая с небес на землю, в изумлении отправилась на свое место. Ее щека покраснела от удара, но настоящая рана была в сердце. Мгновение назад — вершина блаженства… а теперь это… боль, унижение, непонимание! Невыносимо! И за что? Что такое она сделала? До этого дня никто ни разу в жизни не ударил ее. Унижение и сознание несправедливости терзали ее душу. Она не могла плакать: это было горе, слишком глубокое, чтобы излить его в слезах. Домой она шла медленно, с трудом скрывая в душе боль горечи, стыда и обиды — боль, которую невозможно было облегчить, рассказав о случившемся в Молодом Месяце. Тетя Элизабет — Эмили была в этом уверена — непременно скажет, что мисс Браунелл поступила совершенно правильно, и даже тетя Лора, хоть она и добрая, и милая, не поймет. Она лишь огорчится из-за того, что Эмили плохо вела себя в школе и учительнице пришлось ее наказать.
«Ах, если бы только можно было рассказать обо всем папе!» — подумала Эмили.
Она не могла ужинать — ей казалось, что она никогда больше не сможет есть. Ох, до чего она ненавидела эту несправедливую, отвратительную учительницу! Она никогда не простит ее — никогда! Если бы только найти какой-нибудь способ расквитаться с мисс Браунелл! В груди сидевшей за ужином маленькой, бледной, безмолвной Эмили кипел настоящий вулкан оскорбленных чувств, отчаяния и гордости — да, гордости! Воспоминание о пережитом унижении было даже еще мучительнее, чем сознание несправедливости. Ее, Эмили Берд Старр, которой ничья рука никогда не касалась иначе как с любовью, ударили, словно непослушную малышку, на глазах всей школы. Кто мог вынести такое и продолжать жить?
И тут вмешались высшие силы. Они направили тетю Лору к книжному шкафу в гостиной, чтобы поискать в нижнем ящике какое-то письмо, которое она хотела перечитать. С собой она позвала Эмили, чтобы показать ей любопытную старую табакерку, принадлежавшую когда-то Хью Марри. Отыскивая эту табакерку, она вынула из ящика большую пачку пыльных, длинных и узких, темно-розовых полос бумаги.
— Давно пора бы сжечь эти старые почтовые описи, — сказала она. — Какая их тут куча! Только лежат годами да собирают пыль. Абсолютно бесполезные бумаги. Отец когда-то держал здесь, в Молодом Месяце, почтовое отделение. Почта поступала три раза в неделю, и каждый раз вместе с почтовой сумкой приходило одно из этих длинных красных «извещений», как их называли. Мать всегда оставляла их, хотя они, однажды использованные, уже были ни к чему. Сожгу-ка я их прямо сейчас.
— Ах, тетя Лора, — выдохнула Эмили; она едва могла говорить — так велики были желание получить эти бумаги и страх, что ей их не отдадут. — Не жгите их… дайте их мне… пожалуйста, дайте их мне.
— Да на что они тебе, детка?
— Ах, тетечка, у них такие прелестные чистые задние стороны, на которых можно писать. Пожалуйста, тетя Лора! Сжечь эти извещения просто грех.
— Что ж, бери, дорогая. Только лучше, чтобы Элизабет не видела.
— Хорошо, хорошо, — прошептала Эмили.
Она схватила свою драгоценную добычу в охапку и буквально бегом бросилась на второй этаж, а затем еще выше — на чердак, уже ставший для нее излюбленным убежищем, где ее предосудительная склонность думать о далеком и неведомом не могла досадить тете Элизабет. Здесь в тихом уголке у слухового окошка всегда колыхались тени верхушек деревьев, покрывая красивым мозаичным узором голый пол. А прямо напротив окошка, если смотреть поверх деревьев, открывался вид на озеро Блэр-Уотер. Стены были увешаны пучками мягкой пушистой шерсти, приготовленной для прядения, и мотками уже готовой пряжи. Иногда тетя Лора пряла на большом прядильном колесе в другом конце чердака, и Эмили с удовольствием слушала его жужжание.