— Оно не… не для воспитанных леди, — сказала тетя Лора.
— Ну, тогда я больше не буду его употреблять, — сказала Эмили, смирившись, — но Надменный Джон — сволочной.
Тетя Лора никак не могла отсмеяться, после того как Эмили ушла наверх, и тетя Элизабет сказала ей, что женщина в ее возрасте должна быть более благоразумной.
— Но, Элизабет, ты же знаешь, что это было смешно, — запротестовала Лора.
Так как Эмили уже не было поблизости, Элизабет позволила себе довольно мрачную улыбку.
— Я изложила Надменному Джону несколько простых истин. Думаю, ему нескоро снова захочется уверять детей, будто они отравились. Когда я ушла, он буквально скакал от ярости.
Измученная, Эмили уснула, как только легла в постель, но час спустя неожиданно проснулась. Тетя Элизабет еще не пришла в спальню, так что жалюзи были подняты, и Эмили видела дружески подмигивающую ей прелестную звезду. Вдали призывно стонало море. Ах, до чего хорошо было просто быть одной и живой! Жизнь снова казалась прекрасной… «разжигала аппетит», как выражался кузен Джимми. У нее будет возможность заполнять стихами всё новые почтовые извещения — мысленным взором Эмили уже видела длинную поэму, озаглавленную «Мысли обреченного на скоропостижную кончину», — играть с Илзи и Тедди… рыскать в амбарах с Задирой Сэл… смотреть, как тетя Лора снимает сливки в молочне… помогать кузену Джимми в саду… читать книжки в Приюте Эмили… бегать по Сегодняшней Дороге… но не ходить в мастерскую Надменного Джона! Она решила, что никогда больше не будет иметь дела с Надменным Джоном после его дьявольски жестокой шутки. Так напугать ее! Да еще после того как они долго были такими добрыми друзьями! Эмили была так возмущена, что не могла уснуть, пока не сочинила рассказ о своей смерти от крысиного яда и о том, как Надменного Джона судили за ее убийство и приговорили к смертной казни, и о том, как он был вздернут на виселицу, такую же высокомерную, как он сам — Эмили лично присутствовала на площади, где разыгрывалась эта ужасная сцена, несмотря на то, что давно скончалась в результате его преступления. Когда она наконец срезала его с веревки и похоронила с позором — при этом по ее лицу ручьями бежали слезы от сочувствия к жене Надменного Джона, — она его простила. Вполне вероятно, он все же не был сволочным.
На следующий день, поднявшись на чердак, она записала все это на почтовом извещении.
В октябре кузен Джимми начал варить картофель свиньям — неромантичное название для весьма романтичного занятия… таким оно, во всяком случае, представлялось Эмили, чья любовь ко всему красивому и живописному была удовлетворена как никогда в те долгие, холодные, звездные вечера подходящего к концу года.
В углу старого сада росло несколько елей, под которыми над сложенными кружком, большими камнями висел громадный железный котел — такой большой, что в нем легко можно было бы приготовить целого быка. Эмили думала, что он, должно быть, остался на земле со времен волшебных сказок, когда в нем варил себе овсянку какой-нибудь великан, но кузен Джимми сказал ей, что котлу всего сто лет и что его выписал из Англии старый Хью Марри.
— С тех пор мы всегда варим в нем картофель для свиней, — сказал он. — В Блэр-Уотер считают, что это несовременно; у них всех теперь паровые котельные со встроенными кипятильниками, но, пока в Молодом Месяце всем заправляет Элизабет, мы будем использовать наш котел.
Эмили была уверена, что никакой встроенный кипятильник не может обладать очарованием громадного старинного котла. Вернувшись из школы, она помогала кузену Джимми наполнять его до краев картофелем, а после ужина кузен Джимми разводил под ним огонь и весь вечер бродил поблизости. Иногда он — эта часть представления всегда приводила Эмили в восторг — поправлял дрова в огне длинной кочергой, посылая к темному небу великолепные снопы розовых искр, иногда помешивал картофель длинным шестом — и выглядел при этом, со своей странной раздвоенной седой бородкой, в подпоясанной широкой блузе, совсем как какой-нибудь старый гном или тролль из скандинавской сказки, помешивающий содержимое волшебного котелка, — а иногда сидел рядом с Эмили на сером гранитном валуне возле котла и читал ей свои стихи. Эти минуты нравились Эмили больше всего, так как поэзия кузена Джимми была на редкость хороша — по меньшей мере, местами, — и кузен Джимми имел «подходящую, хоть и немногочисленную аудиторию» в лице этой худенькой маленькой особы с бледным оживленным личиком и восторженными глазами.
Они были странной парой, но чувствовали себя вдвоем совершенно счастливыми. Жители Блэр-Уотер считали кузена Джимми неудачником и «дурачком». Но он жил в идеальном мире, который был неведом ни одному из них. Каждый год он читал свои стихи на этом самом месте, пока варил картофель свиньям, и для него тихий уголок под елями был населен призраками двух десятков чудесных золотых октябрей. Кузен Джимми выглядел довольно странно и нелепо — сутулый, морщинистый, не слишком опрятный — и сопровождал свою декламацию неловкими жестами. Но то был его час: не «дурачок Джимми Марри», но принц в своем собственном королевстве стоял под елями. На время он становился сильным, молодым, величественным и красивым — признанным мастером песни для внимающего ему восхищенного мира. Ни один из его процветающих, благоразумных соседей никогда не переживал такого часа. И кузен Джимми не поменялся бы местами ни с одним из них. Эмили, слушая его, смутно сознавала, что, если бы не злополучное падение в колодец Молодого Месяца, этот странный маленький человек мог бы блистать талантами при дворах королей.
Но Элизабет толкнула его в колодец Молодого Месяца, и в результате он варил картофель для свиней и читал свои стихи маленькой Эмили — Эмили, которая сама писала стихи и так любила эти вечера, что, отправляясь в постель, никак не могла уснуть, пока не сочинит краткое их описание. «Вспышка», вызванная каким-нибудь новым впечатлением, приходила почти каждый вечер. Женщина-ветер проносилась мимо или напевала в качающихся над головой ветвях — Эмили никогда еще не была так близка к тому, чтобы наконец увидеть ее; в холодном воздухе стоял смолистый запах горящих еловых шишек, которые кузен Джимми насыпал лопатой под котел; пушистый котенок Эмили — Майк Второй — резвился рядом, как маленький очаровательный демон ночи; огонь пылал во мраке, маня красотой своего красного свечения; со всех сторон доносились приятные, похожие на чей-то шепот, негромкие звуки; глубокий сумрак лежал вокруг, полный тайн, которые никогда не открывает дневной свет… а над всем этим раскинулось усыпанное звездами лиловое небо.
Иногда к ним присоединялись Илзи и Тедди. Эмили всегда знала, что Тедди пришел, так как, приближаясь к старому саду, он высвистывал свой «сигнал» — тот, который использовал именно для нее — забавную, прелестную коротенькую мелодию, как три звонкие птичьи нотки: первая средней высоты, вторая повыше, а третья угасала чарующе долго, становясь все ниже и благозвучнее, точь-в-точь как эхо в стихотворении «Песнь рожка», которое делалось все отчетливее, замирая в отдалении. Этот сигнал всегда странно действовал на Эмили: ей казалось, что он, как по волшебству, вытягивает сердце из ее груди… и она не может не следовать за ним. Она думала, что Тедди, вероятно, смог бы этими тремя магическими нотами вызвать ее к себе даже с другого конца света. Услышав их, она всякий раз торопливо бежала через сад к калитке, чтобы сказать Тедди, хочет ли кузен Джимми его видеть или нет, так как лишь в некоторые, особые вечера кузен Джимми соглашался на присутствие кого-либо еще, кроме нее. Он никогда не читал свои стихи в присутствии Илзи или Тедди, но всегда рассказывал им волшебные сказки или реальные истории о давно умерших Марри, похороненных на кладбище возле озера, и эти истории были иногда не менее чудесными, чем сказки. Иногда Илзи декламировала, что получалось у нее в этом уголке сада лучше, чем в любом другом месте; иногда Тедди, лежа врастяжку на земле рядом с большим котлом, рисовал при свете огня кузена Джимми, помешивающего картофель, или Илзи и Эмили, танцующих рука об руку вокруг него, словно две маленькие колдуньи, или маленькую озорную усатую мордочку Майка, высунувшегося из-за старого камня, или множество странных, смутно различимых лиц, вглядывающихся в огонь из темноты за пределами заколдованного круга света. Они проводили там совершенно чудесные вечера, эти четверо детей.