— Я часть этой комнаты, — радостно выдохнула она.
Она чувствовала себя восхитительно близко к своей матери — словно Джульетт Старр внезапно стала для нее реальным человеком. У нее вызвала трепет сама мысль, что, вероятно, это ее мать связала крючком кружевной чехол лежащей на столе круглой подушечки для булавок. И та плоская черная коробочка с сухими лепестками роз на каминной полке… должно быть, эти лепестки положила туда ее мать. Эмили приподняла крышку, и в воздухе поплыл слабый пряный аромат. Души всех роз, что расцветали под летним солнцем в давние годы в саду Молодого Месяца, казалось, были заключены в этой коробочке, словно в некоем цветочном чистилище. Что-то в их навязчивом, таинственном, почти неуловимом запахе принесло Эмили «вспышку»… и ее новая комнатка была освящена.
Над каминной полкой висел портрет ее матери — большой дагерротип, снятый тогда, когда та была еще совсем маленькой девочкой. Эмили смотрела на него с любовью. Она помнила другой портрет матери, который оставил отец, — снимок, сделанный вскоре после их свадьбы. Но, когда тетя Элизабет привезла его из Мейвуда в Молодой Месяц, он был повешен в парадной гостиной, где Эмили его редко видела. Эта же картинка в ее спальне, изображающая золотоволосую девочку с розовыми щечками, целиком принадлежала ей. Она могла смотреть на нее… беседовать с ней, если захочет.
— О мама, — сказала она, — о чем ты думала, когда была маленькой девочкой и жила здесь, совсем как я? Жаль, что я не знала тебя тогда. И подумать только, что никто не спал в этой комнате с той последней ночи, которую провела здесь ты, перед тем как убежать с папой! Тетя Элизабет говорит, что ты поступила отвратительно, но я так не думаю. Ведь ты убежала не с кем-то чужим. Во всяком случае, я рада, что ты убежала… ведь, если бы ты этого не сделала, не было бы меня.
Эмили, очень обрадованная тем, что она есть на свете, открыла свое «эркерное» окно, подняв одну из створок как можно выше, легла в постель и уснула, слушая, как порывистый ветер шумит в кронах больших деревьев в роще Надменного Джона, и чувствуя себя до боли счастливой. Несколько дней спустя, решив написать отцу, она начала свое письмо с обращения «Дорогие папа и мама».
«Теперь, мама, я всегда буду адресовать письма не только папе, но и тебе. Мне жаль, что я так долго тебя не вспоминала. Просто ты не казалась мне реальной до того самого вечера, когда я вернулась домой со Старой Мызы. На следующее утро я красиво застелила постель (даже тетя Элизабет не нашла к чему придраться), все протерла от пыли, а когда вышла за дверь, опустилась на колени и поцеловала порог. Я не знала, что тетя Элизабет видит меня, но она видела и сказала, что я сошла с ума. Почему тетя Элизабет считает сумасшедшим каждого, кто делает что-то такое, чего она сама никогда не делает? Я сказала ей: „Нет, я не сошла с ума; я сделала это просто потому, что очень люблю мою комнатку“. А она фыркнула и сказала: „Лучше бы ты любила своего Спасителя“. Но я люблю Его, дорогой папа… и мама, и я люблю Его еще сильнее, с тех пор как у меня появилась моя дорогая комнатка. Из окна мне видно весь сад и рощу Надменного Джона, и маленький кусочек озера через просвет между деревьями, там, где проходит Вчерашняя Дорога. Мне теперь нравится рано укладываться в постель. Я люблю лежать совсем одна в моей собственной комнатке и сочинять стихи, и мысленно описывать все, что я вижу, когда смотрю в открытое окно на звезды и на большие милые, добрые, молчаливые деревья в роще Надменного Джона.
Знаешь, дорогой папа… и мама, у нас скоро будет новый учитель. Мисс Браунелл не вернется к нам в следующем учебном году. Она выходит замуж. Илзи говорит, что ее отец, когда услышал об этом, воскликнул: „Да поможет Господь ее мужу!“ Новый учитель — какой-то мистер Карпентер. Илзи видела его, когда он заходил к ее отцу поговорить о чем-то насчет школы: доктор Бернли в этом году входит в попечительский совет. Она говорит, что у него пушистые седые волосы и бакенбарды. И вдобавок он женат и будет жить в маленьком старом домике в лощине за школой. Так смешно думать, что у нас будет учитель с женой и бакенбардами.
Я рада, что вернулась домой, но скучаю по Дину и по зеркальному шару бабушки Нэнси. У тети Элизабет был очень сердитый вид, когда она увидела мою челку, но она ничего не сказала. Тетя Лора говорит, чтобы я просто молчала и продолжала носить челку. Но мне как-то неловко оттого, что я поступаю против воли тети Элизабет, так что я зачесала ее почти целиком назад, оставив совсем маленькую. Даже с такой маленькой челкой моя совесть не совсем спокойна, но приходится терпеть некоторые неудобства ради красоты. Тетя Лора говорит, что турнюры выходят из моды, так что я никогда не смогу носить турнюр, но меня это не огорчает, так как я считаю их уродливыми. А вот Рода Стюарт будет раздосадована: она ужасно хотела поскорее вырасти, чтобы можно было носить турнюр. Надеюсь, мне позволят взять бутылку из-под джина, когда погода станет холодной. Эти бутылки стоят в ряд на верхней полке в кухне.
Вчера вечером у нас с Тедди было чудеснейшее приключение. Мы собираемся сохранить эту историю в секрете — отчасти потому, что приключение было таким приятным, а отчасти потому, что нас, как мы думаем, ужасно отругали бы за наш поступок.
Мы пошли к Разочарованному Дому и обнаружили, что одна из досок, которыми заколочены окна, еле держится. Мы ее оторвали и влезли внутрь, и прошли по всему дому. Он обит досками, но не оштукатурен, и повсюду на полах лежит стружка — точно так, как ее оставили там много лет назад плотники. Изнутри дом выглядел еще более разочарованным. Мне прямо плакать захотелось. Оказалось, что в одной из комнат есть премилый маленький камин, так что мы взялись за работу и, сложив в него стружку и обрезки досок, развели огонь (именно за это нас, вероятно, отругали бы), а затем немного посидели перед ним на старом верстаке и поговорили. Мы решили, что, когда вырастем, купим Разочарованный Дом и будем жить в нем вдвоем. Тедди предположил, что для этого нам придется пожениться, но я сказала, что, возможно, нам удастся найти способ устроить все без этих лишних хлопот. Тедди будет рисовать картины, а я писать стихи, и каждое утро на завтрак у нас будут жареные хлебцы, бекон и повидло — совсем как на Старой Мызе — и никогда никакой овсянки. А еще у нас всегда будет много разных вкусностей в кладовой, и я буду варить много варенья, а Тедди собирается всегда помогать мне мыть посуду, и мы повесим „шар-загляденье“ под потолком в комнате с камином… потому что, вероятно, бабушка Нэнси к тому времени уже умрет.
Когда огонь догорел, мы втиснули доску в окно на прежнее место и ушли. Сегодня Тедди время от времени говорил мне: „Жареные хлебцы, бекон и повидло“, — самым таинственным тоном, а Илзи и Перри просто выходили из себя, так как не могли понять, что он имеет в виду.
Кузен Джимми нанял Джимми Джо Беллу, чтобы тот помог убрать урожай. Джимми Джо Белла живет на дороге в Дерри-Понд. Там вообще ужасно много французов, а когда французская девушка выходит замуж, они называют ее обычно именем мужа — вместо того, чтобы называть „миссис“, как делают англичане. Если девушка по имени Мэри выйдет замуж за мужчину по имени Леон, ее после этого всегда будут называть Мэри Леон. Но в случае с Джимми Джо Беллой все наоборот, и ему добавили имя его жены. Я спросила кузена Джимми, почему так произошло, а он ответил, что просто Джимми Джо — пустое место, а Белла носит бриджи [85] . Но я все равно не понимаю. Джимми Джо и сам носит бриджи… то есть брюки… так почему же надо называть его Джимми Джо Беллой вместо того, чтобы называть ее Беллой Джимми Джо? Только потому, что она их тоже носит? Я не успокоюсь, пока это не выясню.