Но тетя Элизабет была неумолима.
— Я против того, чтобы девушки трудились где-либо, кроме своей собственной семьи, — сказала она, — и не собираюсь отправлять Эмили в семинарию. Я прямо сказала об этом мистеру Карпентеру, когда он приходил поговорить со мной насчет ее подготовки к поступлению. Он был очень груб… во времена моего отца учителя лучше знали свое место. Но, думаю, я дала ему это понять. А ты, Уоллес, меня удивляешь. Свою собственную дочь ты работать не послал.
— У моей дочери есть родители, которые готовы ее обеспечить, — с важностью возразил дядя Уоллес. — Эмили — сирота и, судя по тому, что я слышал о ней, охотнее сама заработала бы себе на жизнь, чем существовать на чьи-то подачки.
— Вот именно! — воскликнула Эмили. — Вот именно, дядя Уоллес. Ах, тетя Элизабет, пожалуйста, позвольте мне готовиться к вступительным экзаменам! Пожалуйста! Потом я верну вам все деньги, которые вы на это потратите… все, до единого цента… непременно верну! Даю вам честное слово.
— Дело в данном случае не в деньгах, — сказала тетя Элизабет в своей самой величественной манере. — Я приняла на себя обязательство обеспечить тебя, Эмили, и я сделаю это. Когда ты подрастешь, я, возможно, пошлю тебя в среднюю школу в Шрузбури на пару лет. Я не против образования. Но гнуть спину на чужих ты не будешь… этого никогда не делала ни одна девушка в нашей семье.
Эмили, понимая, что упрашивать бесполезно, вышла из комнаты в таком же горьком разочаровании, в каком пребывала после визита в Молодой Месяц мистера Карпентера. Тем временем тетя Элизабет, взглянув на Уоллеса, многозначительным тоном спросила:
— Ты забыл, к чему привело то, что Джульет отправили в семинарию?
В отличие от Эмили у Перри не было никого, кто мог бы запретить ему готовиться к поступлению в семинарию, и он приступил к делу с той же железной решимостью, какую проявлял во всем. В целом положение Перри в Молодом Месяце незаметно, но неуклонно менялось к лучшему. Тетя Элизабет перестала, упоминая о нем, употреблять презрительное «батрак». Даже она признала, что, хотя он пока еще, бесспорно, был батраком, оставаться таковым не собирался. У нее больше не вызывало возражений то, что Лора чинила его потрепанную одежду, а Эмили помогала ему делать уроки в кухне после ужина. А когда кузен Джимми начал платить ему небольшое жалованье — хотя даже многие мальчики постарше довольствовались тем, что работали в зимние месяцы за жилье и еду в каком-нибудь богатом доме, — тетя Элизабет тоже не стала ворчать. Если в Молодом Месяце рос будущий премьер-министр, тетя Элизабет желала хоть немного посодействовать его формированию. Было весьма похвально, что у мальчика такие честолюбивые устремления. Девочка — другое дело. Ее место дома.
Эмили помогала Перри решать задачки по алгебре, слушала его ответы по французскому и латыни. При этом она нахваталась знаний куда больше, чем была готова позволить ей тетя Элизабет, а еще больше узнала, слушая, как ученики, готовившиеся к поступлению в семинарию, говорили на этих языках в школе. Это оказалось довольно легким делом для девочки, которая когда-то даже изобрела собственный язык. Как-то раз Джордж Бейтс, желая покрасоваться, спросил ее по-французски (на своем французском, о котором мистер Карпентер сказал как-то раз с сомнением в голосе, что, возможно, Бог поймет и этот язык):
— Есть в твоей парте чернила моей бабушки, щетка для ботинок моего кузена и зонтик мужа моей тети?
Эмили ответила ему почти так же бойко и точь-в-точь так же французисто:
— Нет, но в моей корзинке есть перо твоего отца, сыр трактирщика и полотенце горничной твоего дяди.
Она была очень разочарована тем, что не может готовиться к поступлению в семинарию, и, чтобы утешиться, писала еще больше стихов, чем прежде. Особенно приятно было писать стихи зимними вечерами, когда за незанавешенными окнами завывали метели, наметая в саду и огороде громадные призрачные сугробы, на которых сверкали, словно звездочки, отраженные в темных оконных стеклах огоньки горящих в доме свечей. Она также создала несколько произведений в прозе. Среди них были истории о роковой любви, в которых она героически прокладывала себе путь через ужасные препятствия в виде страстных диалогов… рассказы о бандитах и пиратах, писать о которых было приятнее: ведь они могут обойтись без любовных речей… трагедии из жизни графов и графинь, чьи разговоры она очень любила пересыпать обрывками французских фраз… а так же сочинения на десяток других тем, о которых ей ровным счетом ничего не было известно. Она подумывала о том, чтобы начать роман, но решила, что будет слишком трудно набрать достаточно бумаги. Все почтовые извещения она уже исписала, а «книжки от Джимми» были недостаточно большими, хотя всякий раз, когда старая оказывалась почти исписанной, в школьной корзинке Эмили таинственным образом появлялась новая. Казалось, кузен Джимми обладал сверхъестественной способностью угадывать нужный момент… что было частью его неповторимой натуры.
Затем, однажды вечером, когда она лежала в постели в своей комнатке, наблюдая за полной луной, ярко сияющей в безоблачном небе над заснеженной долиной, у нее возникла ошеломившая ее саму идея.
Она пошлет свое самое последнее стихотворение в шарлоттаунскую «Энтерпрайз»!
В «Энтерпрайз» существовал «Уголок поэта», где часто появлялись «свежие» стихотворения. В глубине души Эмили считала, что ее собственные ничуть не хуже… и, возможно, не ошибалась, поскольку большинство стихов, печатавшихся в «Энтерпрайз», были безнадежной халтурой.
Эмили так загорелась этой идеей, что почти всю ночь не могла уснуть… да ей и не хотелось спать. Было просто замечательно лежать в темноте, трепеща от восторга, и рисовать в воображении, как все это будет. Она видела свои стихи напечатанными и с подписью «Э. Берд Старр»… Она видела сияющие гордостью глаза тети Лоры… Она видела мистера Карпентера, показывающего газету незнакомым людям: «Произведение моей ученицы… чтоб мне…» Она видела всех своих соучеников, завидующих или восхищенных — в зависимости от характера… Она видела себя уверенно стоящей, по меньшей мере одной ногой, на лестнице, что ведет к славе… одолевшей по меньшей мере один холм на «альпийской тропе», холм, с вершины которого перед ней открываются новые великолепные горизонты.
Настало утро. Эмили отправилась в школу такая рассеянная по причине своего волнующего секрета, что за весь день не справилась ни с одним заданием. Мистер Карпентер рвал и метал. Но с нее все было как вода с вошедшего в поговорку гуся. Ее тело присутствовало в школе Блэр-Уотер, но дух парил в заоблачных высотах.
После занятий она сразу же отправилась на чердак с листком писчей бумаги в половину обычного формата. Она очень старательно переписала на этот листок свое стихотворение, обратив особое внимание на то, чтобы над всеми i стояли точки, а все t были перечеркнуты, но заполнила обе стороны бумаги в блаженном неведении о существующем на этот счет табу. Затем она с восторгом прочитала свое произведение вслух, не забыв и название — «Вечерние грезы». Была в нем одна строчка, которую она перечитала два или три раза: