Прихожане говорили, что мистер Мередит портит своих детей. Скорее всего, это утверждение соответствовало истине. Не вызывало сомнений то, что ему было невыносимо тяжело отчитывать их. «Они растут без матери», — обычно говорил он себе со вздохом, когда какой-нибудь из ряда вон выходящий проступок неожиданно заставлял его обратить внимание на их поведение. Но ему становилось известно лишь о малой доле их разнообразных проказ. Он был из породы мечтателей. Окна его кабинета выходили на кладбище, но, расхаживая взад и вперед по комнате, он, глубоко погруженный в размышления о бессмертии души, совершенно не замечал, что Джерри и Карл превесело играют в чехарду, прыгая через могильные плиты в этом приюте покойных методистов. Порой мистер Мередит с необычной ясностью сознавал, что уход за его детьми и их воспитание не так хороши, как это было до кончины его жены; к тому же у него постоянно сохранялось смутное ощущение, что и дом, и еда стали при тетушке Марте совсем не такими, какими были при Сесилии. Что же до остального, то он жил в мире книг и абстракций, а потому, хотя его костюм редко бывал вычищен, а матовая бледность чисто выбритого лица и изящных рук наводила домохозяек Глена на мысль, что он никогда не ест досыта, он не был несчастным человеком.
Если какое-либо кладбище можно назвать веселым, то такого определения вполне заслуживало старое методистское кладбище Глена св. Марии. Новое кладбище, по другую сторону методистской церкви, было аккуратным, приличным и печальным, но старое так надолго оставили на попечении доброй и милостивой Природы, что оно стало очень приятным местом.
С трех сторон его окружала невысокая каменная ограда, по верху которой тянулся серый покосившийся частокол, а с наружной стороны росли в ряд высокие ели с тяжелыми лапами, густо усеянными ароматной хвоей. Построенная еще первыми здешними поселенцами ограда была достаточно старой, чтобы обрести красоту благодаря мхам и прорастающей из трещин зелени. Ранней весной у ее основания лиловели фиалки, а великолепие осени творили расцветавшие по ее углам золотарник и астры. Маленькие папоротнички росли дружными группками между ее камнями, а кое-где одиноко торчал большой папоротник-орляк.
С восточной стороны кладбище огорожено не было. Там оно примыкало к участку, засаженному молодыми елями, которые с каждым годом подбирались все ближе к могилам, а дальше к востоку этот участок спускался в ложбину, переходя в густой лес. В кладбищенском воздухе всегда звучали напоминающие пение арфы голоса моря и музыка старых, седых деревьев, а весной, в утренние часы, хоры птиц в ветвях больших вязов, растущих вокруг двух церквей, пели о жизни, а не о смерти. Дети Мередитов очень любили старое кладбище.
Плющ-голубоглазка, болиголов и мята буйно разрослись вокруг осевших могильных плит. Ближе к опушке елового леса, где почва была покрыта песком, росла в изобилии черника. На кладбище можно было найти надгробия трех поколений, выполненные в разных стилях, и проследить, как менялась мода: от плоских продолговатых плит из красного песчаника на могилах первых поселенцев через период плакучих ив и молитвенно сложенных рук к новейшей уродливости высоких «монументов» и задрапированных урн. Один из этих новейших памятников, самый большой и самый некрасивый на кладбище, был поставлен на могиле некоего Алека Дейвиса. Он родился в семье методистов, но женился на пресвитерианке из клана Дугласов. Она заставила мужа перейти в пресвитерианство и до конца его дней требовала, чтобы он строго придерживался всех правил новой для него веры. Но когда он умер, она не решилась обречь его на вечный покой в одинокой могиле на расположенном с другой стороны гавани пресвитерианском кладбище. Все остальные члены его семьи были похоронены возле методистской церкви, так что Алек Дейвис вернулся к родне после смерти, а его вдова утешилась тем, что поставила ему «монумент», который стоил больше, чем мог позволить себе любой из его родственников-методистов. Дети священника, сами не зная почему, испытывали к нему отвращение, но очень любили старые, похожие на низкие скамьи, плоские могильные камни, обрамленные высокой спутанной травой. Прежде всего, на этих камнях было очень удобно сидеть… На одной из таких могильных плит и сидели все они на этот раз. Джерри, устав от чехарды, играл на варгане. Карл любовно разглядывал странного жука, которого нашел в траве. Уна пыталась сшить платье для куклы, а Фейт, откинувшись назад и опершись о могильный камень тонкими загорелыми руками, махала босыми ступнями в воздухе в такт развеселым звукам варгана.
Джерри был таким же черноволосым и черноглазым, как отец, но его глаза, в отличие от отцовских, не смотрели мечтательно, а сверкали живым огнем. Фейт — она была на год младше — носила свою красоту, как беззаботная и яркая роза. У нее были золотисто-карие глаза, золотисто-каштановые кудри и всегда окрашенные густым румянцем щеки. Она смеялась слишком часто, чтобы это могло понравиться прихожанам ее отца, а однажды привела в ужас старую миссис Тейлор, неутешную супругу нескольких покойных мужей, дерзким заявлением — да к тому же высказанным прямо на церковном крыльце: «Мир вовсе не "юдоль слез", миссис Тейлор. Это царство веселья и смеха».
В отличие от сестры, маленькая мечтательная Уна не любила хохотать. В ее матово-черных прямых волосах, заплетенных в две косы, не было никаких озорных завитков, а ее миндалевидные темно-голубые глаза всегда смотрели немного задумчиво и печально. Ее ротик обычно был чуть приоткрыт, так что виднелись маленькие белые зубки, и порой робкая мечтательная улыбка медленно появлялась на ее личике. Она была гораздо чувствительнее к общественному мнению, чем Фейт, и потому с беспокойством сознавала, что в их образе жизни есть нечто не совсем правильное. Ей очень хотелось изменить его к лучшему, но она не знала как. Иногда она вытирала с мебели пыль — но это случалось лишь тогда, когда она находила метелку для сметания пыли: метелка в их доме никогда не оказывалась дважды на одном и том же месте. По субботам, если удавалось отыскать одежную щетку, она пыталась почистить лучший костюм отца, а однажды пришила к нему оторвавшуюся пуговицу суровой белой ниткой. Когда мистер Мередит появился на следующий день в церкви, все присутствовавшие там женщины заметили эту пуговицу, и покой в дамском благотворительном обществе оказался нарушен на несколько недель.
У Карла были ясные, яркие темно-голубые глаза, смотревшие бесстрашно и открыто, — такие же глаза, как у его покойной матери, и ее каштановые, с золотистыми проблесками, волосы. Он знал секреты насекомых, и между ним и всеми пчелами и жуками всегда возникало нечто вроде инстинктивного взаимопонимания. Уна не любила сидеть рядом с ним, так как никогда не знала, какое жуткого вида создание может неожиданно выскочить у него из кармана. Джерри отказался спать в одной постели с братом после того, как тот однажды взял с собой под одеяло ужа; так что Карл спал в старой детской кроватке, которая была так коротка, что он не мог вытянуть ноги, но зато брал в нее на ночь самых необычных друзей. Так что, возможно, совсем неплохо, что обычно застилавшая эту кроватку тетушка Марта была подслеповата.
Все вместе эти четверо были веселой и очень располагающей к себе маленькой компанией, и сердце Сесилии Мередит, должно быть, разрывалось от горя, когда она узнала, что должна их покинуть.