Когда-то давно, много лет назад, здесь был город.
Обыкновенный областной городишко не из крупных. Простые его жители, культурные и не очень, вели размеренную, несуетную жизнь, умели радоваться и огорчаться, растили детей, работали и бездельничали, пили и воздерживались… Они, как могли, строили свою жизнь и свой город. Кто-то находил занятие здесь, другие ездили на работу в Москву, костеря на чем свет стоит расписание электричек и переполненные вагоны, тратя ежедневно на дорогу помногу часов.
Летом город утопал в зелени и радовал глаз уютом дворов, скверов и палисадников; был очень красив бабьим летом, укутанный во все оттенки желтого и красного; поздней осенью и зимой серел, скучнел, но все равно сохранял свою особую теплоту и неторопливость. В зимние длинные вечера в домах зажигались огни, на улицах медленно разгорались гирлянды фонарей, и город с высоты птичьего полета виделся большой новогодней елкой.
Теперь…
Теперь города не было. Осталось лишь нелепое нагромождение коробок жилых домов с покинутыми квартирами, выбитыми стеклами, оторванными дверьми; провисшие провода между покосившимися, а иногда поваленными столбами электропередач; разрушенные здания с разорванными стенами, с торчащими костями арматуры, все в лишайнике и зелено-буром мхе… Сквозь взломанный асфальт проросла трава и кустарник; детские площадки скрылись под высоким бурьяном. Летом в пыльной зелени рыжели ржавчиной брошенные легковые автомобили, автобусы, грузовики. Все, что могло сгнить, разрушиться, рассыпаться за эти годы — сгнило, разрушилось, рассыпалось.
Сейчас дома были укрыты тонким слоем выпавшего прошлой ночью первого снега. Странного снега — серо-голубого. Но и снег не скрадывал уродства мира.
У мертвого города появились новые, жуткие обитатели. Людей здесь давно уже не осталось. Кроме одного…
По городу-призраку, шатаясь, словно пьяный, шел человек.
Темно-синий костюм химзащиты на нем был серьезно поврежден: по спине три глубокие, обмазанные кровью борозды протянулись от плеч к пояснице, будто три остро отточенных клинка ударили разом, распоров костюм, теплую меховую куртку, свитер и добравшись до тела. На груди и на левом боку человека тоже были виднелись раны. Правое плечо и рука были залиты багровым, но, возможно, это была чья-то чужая кровь. Целым оставался только шлем из прочного пластика и респиратор — импортный, дорогой.
Человек дышал тяжело и прерывисто, брел странными зигзагами, и со стороны могло показаться, что он движется бесцельно. Однако цель была: как можно скорее покинуть это страшное место, добраться до военного института, на под-земных уровнях которого, как он слышал, могут оставаться люди. В этом было его спасение… Его единственное спасение.
Только бы дойти…
Человек пытался сосредоточиться, вспомнить, понять: кто на него напал? С кем он дрался?
Что-то огромное, стремительное и яростное, обладающее чудовищной силой… Один бросился на него сзади, располосовал когтями костюм, одежду и… черт, как болит спина! Кровь уходит… Самому такие раны не зашить. А если на когтях зверя был яд… Вторая тварь выбила из руки пистолет и следующим ударом обязательно оторвала бы башку, если бы не армейский нож — кей-кей, кинжал коммандос, размером чуть меньше мачете, с одним зазубренным краем, — который человек вогнал в монстра и провернул там пару раз. Кажется, после этого они поостыли и… отступили? Что произошло потом?
Он не помнил. Мысли путались.
Как он оказался в городе? Когда? Зачем?
Человек не мог ответить ни на один вопрос. Помнил схватку, но когда пытался восстановить в памяти облик тварей — лишь бессильно скрежетал зубами. После того, как твари ушли (Почему? Посчитали, что он не жилец? Почему не сожрали?) он, наверное, какое-то время был в беспамятстве. Осознал себя уже бредущим по городу.
Человек несколько раз падал от усталости, недолго лежал без движения, пытаясь перевести дух, но каждый раз, поднимаясь, тратил сил больше, чем накапливал за короткий перерыв.
На город опускались сумерки. Человек тревожно озирался.
Правая рука в изодранной перчатке скользнула под защитный костюм и легла на рукоять кей-кей, висевшего на поясе куртки в коротких ножнах. Ему слышались, а может быть, только чудились звуки, от которых кровь стыла в жилах: вой, поскуливание, рычание, а иногда чавкание и короткий яростный рык, словно неведомые звери дрались за добычу.
Человек оглядывался испуганно, но вокруг не было ни души.
Поднялся ветер, пошел снег.
С каждым шагом сил оставалось все меньше, но человек уже не мог позволить себе остановиться на пару минут, чтобы перевести дух — следовало спешить. Если еще час назад спину саднило, но теперь раны причиняли жгучую боль; временами ему казалось, что в них копошатся какие-то насекомые… Человек рычал и передергивал плечами. К тому же, с наступлением сумерек температура воздуха понизилась, и холод добирался до тела сквозь распоротый комбинезон.
Окружающие предметы плыли и двоились — отказывало зрение. Человек те-перь едва волочил ноги, ставшие деревянными и не желавшие слушаться.
Он вдруг отчетливо услышал чью-то речь и как автомат повернул на голос… Лишь чтобы убедиться: никаких людей здесь нет и быть не может. Но сумрак вокруг шипел, рычал, скулил, и звуки эти становились все ближе…
Он почти выбрался из города.
Стемнело.
Рука сжала рукоять армейского ножа.
Человек оступился на вздыбленном асфальте и, неловко повернувшись, рухнул на спину. Звуки, окружавшие его, на мгновение замерли, и в этой тишине он услышал, как что-то противно хрустнуло в левой руке. Боль пришла с запозданием — тупая, усталая.
Сил не осталось. Несколько раз, как перевернутый на спину жук, он пошевелил конечностями, пытаясь подняться или хотя перевернуться, и тем израсходо-ал ничтожный остаток сил. Он не смог даже вытащить кей-кей, и это было обидно: можно попытаться утащить с собой хотя бы одну тварь…
Зрение туманилось, но он успел еще увидеть, как из ближайших зарослей, принюхиваясь, осторожно вышло большое серое животное с полукрысиной-полуволчьей мордой, оскалило клыки, зарычало и двинулось к нему.
Человек потерял сознание…
В этот раз караванщики нарушили главное правило: не приходить ночью.
Когда с той стороны ворот центрального шлюза раздался условный стук, означавший «пришел караван», бодрствующий часовой даже не сразу сообразил, что это за звук. Хронометра на посту не имелось, но у часового было собственное отличное чувство времени, которое подсказывало, что сейчас не более трех часов пополуночи, следовательно, никаких визитеров быть не должно.