Дойдя до того места в записках Клеветника, начиная с которого он приступил к изложению официальной идеологии в наиболее рафинированном (с его точки зрения) виде, Мыслитель сказал, что тут Клеветник совсем деградировал, и выбросил рукопись в мусорное ведро. А напрасно. В конце рукописи имелся анализ причин, по которым всякая работа по реальному улучшению официальной идеологии во имя этой идеологии и в ее пользу (на самом деле, а не по видимости) есть одна из самых опасных форм деятельности в ибанском обществе. Ее можно было слегка перефразировать и опубликовать в Журнале с иными намерениями и как свои собственные соображения. На последней странице записок Клеветника Мыслитель заметил слова: если хочешь быть другом - стань врагом, такова печальная участь всякого порядочного человека, дерзнувшего сделать благо. Но смысла этих слов Мыслитель не понял.
Ты не имеешь права жаловаться на свою судьбу, сказал себе Болтун, начав просматривать и уничтожать свой архив. У Шизофреника не было никакого стола. У Клеветника не было письменного стола. У тебя - изолированный письменный стол! И какой! Мечта графомана! У Шизофреника пропало все. Клеветник кое-что успел напечатать. Но большая часть его работ исчезла. А у тебя? Напечатал ты больше Клеветника. Архив твой невелик. И к тому же цел. Так что прогресс налицо. Теперь модно говорить, будто рукописи не горят. Какая чушь! Уцелеет одна-две, и уж концепция готова. Гореть-то они может быть не горят, поскольку их не жгут. Но они не рождаются. А родившись - исчезают. Как? Никто этого не знает. Вот моя статья. Провалили ее реакционеры Секретарь и Троглодит чуть ли не двадцать лет назад. Тогда она имела бы эффект. И сейчас я ее не стыдился бы. А что делать с ней теперь? Теперь я ее печатать не могу. Даже хранить не хочу. Она теперь не моя. И дорога ей - в мусорный ящик. Вот другая моя статья. Провалили ее Претендент и Мыслитель. Либералы! Друзья юности! Единомышленники! Тогда ее можно было напечатать без всякого для них риска. Теперь она не пройдет ни в коем случае. Через два-три года я не соглашусь ее печатать сам. Так что и ей дорога туда же. И так почти вся жизнь в мусор. Может быть, даже вся. Неужели вся? Умом я понимаю, почему так. А сердцем не могу никак примириться. Кто тут сошел с ума? Я же отдаю, а не беру! Я же не требую, дайте мне! Я же умоляю, возьмите от меня!
Похоронили Ф., сказал Ученый. Кто такой, спросил Карьерист. Неужели не слыхали, удивился Ученый, фактический основатель модного сейчас направления... Более двадцати лет назад сделал работу, которая породила поток статей (без ссылок на первоисточник, конечно), но сама не была напечатана. К делу присосался не один десяток ловкачей. Потом пришли веяния с Запада. Все это перелицевали в новую терминологию. Погрузили в скопище зарубежных имен. И закрутили! Новая область науки. Журналы. Симпозиумы. Конгрессы. Институт. Тонны книг и статей. И все - липа. Один ф работал как настоящий ученый. Его отпихнули, конечно. Сначала еще упоминали, а потом как будто не бывало. Обычная история, говорит Мазила. Большинство крупных деятелей культуры умирает непризнанными при жизни. Тут совсем другое, сказал Ученый. Он был признан. Все знали, кто он такой. Он не был признан официально в виде наград и званий. Об этом позаботились его коллеги. Но они-то знали Ф. Если бы они не ценили его, все было бы иначе. Они воспринимали его как угрозу своему положению. На кладбище ему пели дифирамбы. Говорили об издании трудов. Может быть, издадут. Хотя вряд ли. Идеи растащут. Скорее всего - без ссылок на него. Скорее всего - со ссылками на Запад. Там отчасти позаимствуют у него, отчасти переоткроют его результаты заново. Идеи Ф не пропадут, это всем ясно, но не как идеи Ф, а как идеи кого-то другого, на кого удобно будет ссылаться. Может быть, когда-нибудь найдется добросовестный историк науки. Раскопает Ф, изучит наше время. И удивится тому, что был такой удивительный феномен. Но не удивится тому, что он остался без последствий: последствия-то так или иначе будут. Имей этот Ф власть, сказал Карьерист, все было бы иначе. Был бы академиком, лауреатом, героем. От ссылок некуда было бы податься. Школа была бы. Чтобы удержать учеников, надо иметь власть, т.е. способность устроить их и накормить. Идеями теперь никого не удержишь. А вдруг сама судьба Ф есть лишь имитация судьбы настоящего ученого, сказал Болтун. Где критерии? Представьте себе, работает Ф годами один, делает как будто бы дело. Банда проходимцев раздувает рядом грандиозную имитацию дела. Но ведь сама жизнь Ф в этих условиях может быть рассмотрена с точки зрения подлинности и подделки. Почти тридцать лет замкнутой жизни и труда! Какой ум и какая воля способны отличать тут дело и имитацию дела? А если сам Ф был занят имитацией дела, которая лишь с точки зрения индивидуальной судьбы выглядит как дело по отношению к официально раздутой имитации дела! Возможно, сказал Ученый. Трудно сказать. К нам тут приезжали американцы. Говорят, что Ф действительно крупная фигура. Во всяком случае, единственная значительная фигура у нас в этой области. А так кто знает... От чего он умер, спросил Мазила. От одиночества и от тоски, сказал Ученый.
Кто знает о том, что Клеветник был блестящим лектором, говорит Неврастеник. А кто его слушал? Много ли он прочитал? Кто знает о том, что Шизофреник был оригинальным художником и сделал тысячи рисунков? Где они Может быть, сохранилось в личных коллекциях несколько штук. Да и то лишь постольку, поскольку они лично касаются коллекционеров. Кто знает, что Болтун был великолепный писатель по проблемам культуры? Когда-то он по официальному заказу написал книгу о нестандартных идеях в культуре. Я читал ее. Если бы она вышла, был бы настоящий шедевр. Где она? Для таких людей наша формула очевидна: не рыпайся! Будешь рыпаться, уничтожим. Будешь молчать, не тронем. Комнатушку дадим. Зарплату. На много не рассчитывай. Но цел и сыт будешь! А это для таких, как ты, слишком много! Я не согласен с Посетителем, что молчание - золото. За молчание у нас платят мало. Смотря за какое, сказал Посетитель. За вынужденное - малое. За добровольное много.
Мы тут обо всем переспорили, сказал Неврастеник. Не спорили только об одном: о потреблении. А что об этом спорить, сказал Карьерист. Здесь все ясно. Безусловно, сказал Ученый. Очевидно, сказал Мазила. Не так уж очевидно, сказал Неврастеник. Вот я кандидат, а получаю меньше, чем водитель автобуса. Болтун доктор. И Социолог доктор. Как ученый Болтун не тысячу голов выше Социолога. А получает только в деньгах, по крайней мере, в два раза меньше. Я не считаю служебную машину, даровую квартиру, дачу, оплачиваемые командировки, закрытый буфет, гонорары. Социолог был у меня недавно, сказал Мазила. Хотел купить гравюру. Я назвал минимальную сумму. Вы бы посмотрели не его физиономию! Он тут же начал жаловаться на свою тяжкую жизнь. Говорил, что ученый в его положении на Западе имеет коттедж, по крайней мере пару машин, путешествия по миру, первоклассные отели, яхту. Я сомневаюсь, сказал Неврастеник, что ученый на Западе живет лучше Социолога. Я там бывал и видел. А какую сумму ты назвал за гравюру, спросил Болтун. Ты же знаешь, сказал Мазила. Думаешь, дорого? Вот я тебе скажу... Не надо, сказал Болтун. Я и так все знаю. Моя жена работала за сто рублей в месяц. Кончила вечерний институт. Стала получать девяносто. Успокойся, я не сравниваю ваши творческие способности. Я не вижу в этом несправедливости. Я констатирую факт: ты запросил за гравюру больше, чем ее месячная зарплата. Поднялся гвалт. Как обычно. Замелькали имена. Пошли в ход безымянные начальники, имеющие надбавки и берущие взятки. Модные портные и парикмахеры. Фотографы. Через час вопрос запутали окончательно, исчерпали сплетни и эффектные новости. Исчерпали свой справедливый гнев по поводу несправедливостей оплаты труда. Так вот, сказал Болтун, к вопросу о потреблении. Я не посягаю на то, что вы имеете. Я готов допустить, что вы имеете несправедливо мало и по справедливости должны иметь больше. И не хочу сравнивать нас и Запад. Я хочу обратить ваше внимание на то, что мы все время обходим молчанием фундаментальнейший вопрос нашего бытия. Его как будто нет. Он как будто не играет роли. За границу не пускают? Безобразие! Слово сказать не дают, хватают? Безобразие! Книгу не печатают? Безобразие! А ведь, уважаемые мыслители, есть такая вещь, как зарплата. Есть официальная основная зарплата. И есть случаи, когда разница огромна. Бывает, что А получает раз в двадцать больше, чем В. Есть официальная дополнительная зарплата (надбавки, премии, гонорары). Есть скрытая дополнительная зарплата (машины, квартиры, дачи, распределители, командировки, путевки и т.п.). Есть законный и незаконный продукт личной изворотливости (базар, взятки, блат и т.п.). Да что об этом говорить. В нашей официальной и неофициальной торговле постоянно продаются и покупаются вещи, предполагающие весьма зажиточные слои населения. За мебельными гарнитурами ценой в четыре тысячи рублей (более сорока месячных зарплат моей жены!!) была очередь. Загляните в ювелирные магазины. В меховые. А какие деньги платят в кооперативах! А какая масса людей с удивительной легкостью может оплатить любую туристическую путевку за границу! Что это? Трудовые сбережения? Ладно, оставим эту сторону дела для Правдеца. Признаем очевидный факт: общество расслаивается на группы людей, располагающих так или иначе различным уровнем потребления. Важно оценить место этого факта в нашей жизни. И среди множества вопросов, возникающих в связи с этим, не мешало бы выяснить такие: как к этому факту относится наша либеральная интеллигенция и наше консервативное руководство. А тут мы имеем весьма любопытную ситуацию. Наше руководство всех рангов и типов не сомневается в справедливости своих привилегий, всячески их укрепляет и увеличивает. Народ по сему поводу слегка ропщет, но в принципе не считает это несправедливостью: начальство, ему положено! Интеллигенция в массе чувствует себя ущемленной и недовольна своим положением. Но не настолько, чтобы бунтовать. Стремятся найти какие-то законные и незаконные (но боже упаси, социальные!) способы компенсации. Часть интеллигенции (кстати сказать, не так уж плохо по нашим критериям обеспеченная) более явно чувствует себя несправедливо обиженной. Руководство стремится прижать эту часть интеллигенции. Оно не хочет, чтобы эта часть интеллигенции жила лучше, чем живет оно само, руководство. И оно действует в соответствии со своими представлениями о справедливости: они хозяева, и по идее должны жить лучше. Кроме того, оно постоянно указывает народу на зажравшуюся интеллигенцию, создавая видимость борьбы за справедливость, отвлекая внимание от себя, находя виновных. Сложность ситуации состоит в том, что либеральная интеллигенция печется о своих личных интересах и попадает в ловушку. С точки зрения оплаты за дело и за способности она жаждет справедливости. Но это желание не есть справедливость с социальной точки зрения, ибо по идее распределение должно отвечать социальной структуре общества. Интеллигенция в данном случае выступает как антисоциальная сила. Ее борьба за свою справедливость выступает по форме как борьба за неравенство. Это дает мощный козырь в руки начальства и начисто отрывает интеллигенцию от того, что называют народом. Добавьте к этому стремление создать свою культуру и возможность выработать свой стиль жизни. И вы получите полную изоляцию определенной части интеллигенции от прочей части населения, хотя пространственно у нас все перемешаны. Более того, поскольку основная масса интеллигенции предпочитает обделывать свои делишки потихоньку, а по культуре и образу жизни еще не очень-то далека от прочей части населения, поскольку наиболее ловкие ее представители пользуются благами по высшим нормам (и хотят при этом еще большего!), то лучшие представители интеллигенции оказываются в полной изоляции и в своей среде. И Социолог - интеллигенция, и Шизофреник - интеллигенция. Один - проходимец, другой - настоящий ученый. Один процветает, шляется по миру, представляет ибанскую интеллигенцию, постоянно жалуется на свою горькую судьбу и поносит наш образ жизни. И, заметьте, совершенно безнаказанно. Даже за вознаграждение. А Шизофреник? Слышали вы когда-нибудь, чтобы он жаловался и поносил? А где он? Кто знает о нем?