Утром сосед похихикал над моим плачевным положением. «Я слышал звонок, сказал он, — но подумал, что это какой-нибудь пьяница ломится в квартиру. А это, оказывается, наш «йогаист-эгоист»!..» (он считает меня йогом и всячески изощряется на этот счет).
Отвисли старые штаны
в заду,
в коленях.
Не в человеке дела суть,
но в по
коленьях.
В карманах тщуся я сыскать
от хлеба
крохи.
Не люди сущность бытия,
а лишь
эпохи.
Остановите суету!
Кончайте
споры!
Сейчас я мир переверну.
И без
опоры.
Я — проповедник, т. е. по-русски говоря — трепач. И как таковой я должен видеть лица людей и переживать с ними общую ситуацию. Моя проповедь есть лишь часть общего разговора. Потому я должен быть в толпе. Я дурачусь вместе со всеми, выдумываю чепуху, «обрабатываю» для разговора реальные факты. Но при этом во мне накапливается материал для какой-то важной проповеди. Мне нужно время, чтобы совершить скачок в это новое качество. Христос тоже спешил. Он тоже боялся не успеть. Он кое-что успел сделать. Этого «кое-что» хватило на великую историю. Теперь надо сделать в тысячу раз больше, чтобы произвести хотя бы в тысячу раз меньший эффект и хотя бы на несколько десятилетий.
Человек теперь уже не тот. И условия не те. Вот, например, я сейчас подхожу к гастроному. Разумеется, с заднего хода: официально в это время продажа спиртных запрещена, а практически идет самая бойкая торговля. Работникам магазина это выгодно — они в это время продают всякую бурду, которую в обычное время никто не покупает; разбавленную водку и самую скверную водку с наклейками от более дорогих сортов. Тут уже собралась толпа жаждущих похмелиться.
— Глядите-ка, никак Иисус Лаптев объявился! — слышатся восклицания.
— Слух был, что ты в «Атом» подался реакторы чистить. Сбежал, что ли? Или большую деньгу заработал?
— Там за час тысячу платят. Если заработал — угощай! Все равно скоро загнешься. Пропить не успеешь.
Я помалкиваю, нахожу партнеров, с которыми объединяю свои гроши на бутылку, и привожу себя в божеский вид. В «Атоме» я на самом деле был. Но не для чистки реакторов: для этого мои анкета и морально-политический облик не подходят. У директора жена уродца родила — без ручек и без глазок. Она мне ноги целовала, умоляла что-нибудь сделать. Этого ребенка ей с трудом удалось сохранить, а другой не предвидится. Если ничего не получится, она руки на себя наложит. Роскошная по нашим условиям квартира. Ковры. Картины. Посуда. Книги. Изобилие. И вот такое горе. Что смог бы на моем месте Христос? А ведь это образованная женщина, инженер, атеистка, бывшая комсомольская активистка, а верит в мою чудодейственную силу в тысячу раз сильнее, чем самые беззаветно верующие верили в Христа. Христос не знал о таких цветах цивилизации, как наш «Атом» Эти мысли промелькнули в моем сознании.
— Живем мы, ребята, один лишь раз, — начинаю я свой вклад в общую бессмысленную болтовню, — Когда бы и где бы мы ни появились на свет, нам надо по праву живого испытать основные элементы бытия. Быть ребенком, играть в игрушки, слушать сказки. Быть юными, испытать первую беззаветную дружбу и первую чистую любовь…
— …выпить первую поллитровку, — говорит кто-то.
— Первая поллитровка самая противная, — говорит другой, — Вторая идет лучше…
— Поллитровка хороша, когда им счет потеряешь, — замечает третий.
— И бабы тоже! — смеется четвертый, — Их нужно десятка два перепробовать, пока поймешь, что к чему.
— Я лично предпочитаю замужних женщин, — говорит молодой, но уже потрепанный и лысый мужчина. — Тратиться не надо. Ответственности никакой.
Эти насмешки меня не обижают. Наоборот, я в них чувствую страх того, что они что-то очень важное теряют, скоро наступает перелом.
— Все в этом мире ненадежно, — говорит старый алкоголик. — В начале войны наша рота попала в окружение. Мы решили стоять насмерть. Мы поклялись в вечной преданности друг другу. Мы выстояли. А когда опасность миновала, переругались и написали друг на друга доносы.
— За все надо платить, — говорит опустившийся интеллигент, — Нужны усилия, чтобы сохранить любовь и дружбу. Вот я вам расскажу про себя…
Так начинает разворачиваться разговор, в котором то тонет, то всплывает на поверхность моя наивная проповедь.
В стране много всяких нелегальных профессий и групп. Но все они живут так или иначе по тем же правилам, что и легальные. Я предпринимал не раз попытки создать нелегальные объединения людей на основе принципов праведной жизни честности, отзывчивости, доброты. Но ничего путного не вышло. У властей такие группы почему-то вызывают большую злобу, чем группы жуликов и бандитов. Внутри моих «чистых» групп сразу же возникали все виды «нечистых» людских отношений. В чем дело?
Я кажусь человеком, который легко и беззаботно идет по жизни, довольствуется малым и сохраняет хорошее расположение духа. А чего мне это стоит! Мне иногда хочется оставить усилия выглядеть таким и жить, как все. Но я уже привык выглядеть таким, привык прилагать к тому усилия. Эта видимость стала моей сущностью. И я уже не могу себе представить, каким я стал бы без этого притворства. Я страдаю оттого, что прилагаю постоянные усилия убедить себя и окружающих в том, что никакого страдания во мне нет. Это противоречие. Но жизнь есть вообще нечто замкнутое на самое себя и потому от природы противоречивое. А чему я на самом деле учу людей? Тому, как преодолевать сущность страдания видимостью его отсутствия. Я просто устраняю сущность, придав ей атрибуты видимости. Я учу людей страданию. Мое учение есть теория мазохизма. Это противоречит моей исходной задаче. Но Бог и есть само противоречие.
Что мир есть противоречие, об этом знает каждый студент, сдавший экзамен по философии. Никто не знает того, что Бог есть тоже противоречие. Это- мое открытие. У Бога нет определенного дома: его дом везде и нигде. У него нет конкретных друзей: Бог не знает дружбы, ибо у него все друзья и все враги. Бог конкретно никого не любит: Бог не знает любви, ибо он любит всех. И всех презирает. У него нет ничего, и все вокруг принадлежит ему. Он не знает, что такое труд, ибо вся его жизнь есть труд.
Он не существует для людей, но внимание всех сосредоточено на нем. Бог есть крайность всего и выход за пределы разумного, потому он есть живое противоречие. Бог есть претензия смертного ничтожества на вечное величие.
Бог есть, и одновременно его нет. В него верят и не верят, причем сразу. Достигнув высот веры, мы впадаем в сомнение. Упав на дно неверия, мы начинаем подозревать о его существовании. Я мечусь между этими крайностями — абсолютной верой и абсолютным неверием.