— Подумай об этом, — сказала она мне. — Стареть, болеть. Утрачивать силу и интеллектуальную мощь в компании других, которые все это сохраняют. Крайняя степень унижения.
Я глубоко вздохнула.
— Вы оба были слишком гордые.
В итоге, или вначале, я родилась. И мама ушла.
Отец осматривал меня в подвальной лаборатории. Что он делал помимо того, что пересчитал пальчики у меня на ногах? Я не знала. Должно быть, провел анализы крови, но что еще?
Мама спала наверху. Она помнила, как ее укрыли желтым кашемировым одеялом.
Она проснулась, когда ее, по-прежнему завернутую в одеяло, поднимали в автомобиль. Она слышала шум двигателя и запах выхлопа. За закрывающейся дверью мелькнуло лицо Денниса.
— Кто вел машину? — Мне не хватало терпения. — Это был папа?
Мае сидела, наклонившись вперед и водила пальцем по узорам на камне. Потом выпрямилась и посмотрела на меня.
— Твой отец? Разумеется, нет. Это был его лучший друг. По имени Малкольм.
Мама знала Малкольма много лет, с тех пор как встретила отца в Саванне, и когда он сказал, что Рафаэль попросил его отвезти ее в реанимацию, она не стала его расспрашивать. Она была слаба и измучена. Всю дорогу в машине проспала.
Проснувшись, она обнаружила, что лежит в кровати — но не в больнице, а в доме.
— Большой такой дом, где-то в Катскильских горах, — сказала она. — В комнате были высокие окна в свинцовых переплетах. Это я помню лучше всего: лежишь и смотришь в окна алмазной прозрачности, а там ничего, кроме пустых зеленых полей и холмов.
Малкольм принес ей еду, а потом сел рядом с кроватью.
— Он сказал мне, что ты родилась с уродствами, — негромко продолжала она, — что ты, скорее всего, не выживешь. Что Рафаэль страшно подавлен и в глубине души винит меня. Ненавидит. Малкольм излагал все это спокойно и разумно. Он сказал, что мне предстоит сделать кое-какой выбор, первый из которых очевиден: вернуться и встретить ужас лицом к лицу — «держать ответ», как он выразился, — или жить своей жизнью и позволить Рафаэлю жить его собственной. Твой отец, по его словам, весьма предпочитал последнее.
Я встала. Меня колотило.
— Это неправда! Отец рассказывал мне совсем другое.
Мае посмотрела на меня снизу вверх. Она плакала. Но голос ее оставался ясным и ровным.
— Ты не можешь знать, как я себя чувствовала: гнилой изнутри, слабой и глупой. Он часами разговаривал со мной об этической стороне ситуация. Как я ненавижу это слово! Этика — всего лишь оправдание поведения.
Я была не согласна, но сейчас было не время для споров.
— Почему ты не позвонила папе?
— Он не хотел со мной разговаривать. Малкольм сказал мне, что для всех будет лучше, если я уеду, начну новую жизнь, забуду о причиненных мной «страданиях», как он выразился.
По ее лицу текли слезы, мне хотелось утешить ее, но что-то не пускало.
— И он сделал мне предложение. В обмен на то, что я оставлю Рафаэля в покое, он даст мне то, чего я хотела.
— Что именно?
— Жить вечно. Быть как вы.
— То есть ты оставила нас — бросила — ради этого?
Она выглядела так жалобно, что утешить ее мне хотелось не меньше, чем ударить или сломать что-нибудь. Я подняла камень и швырнула его в реку, а потом вспомнила про ламантина, метнулась к краю и заглянула вниз.
— Все в порядке. — Она подошла и встала у меня за спиной. — Смотри. — Она указала вниз по течению, водовороты углублялись, а потом расступались, когда ламантин выныривал на поверхность. Мы некоторое время наблюдали за ним.
— Не знаю, что и думать, — хрипло произнесла я.
Она кивнула. Мы вернулись на камень и сели. Солнце пекло, и я передвинулась в отбрасываемую деревом тень. Где-то спел замысловатую песенку пересмешник, а потом повторил еще шесть раз. Высоко в небе парила кругами большая птица.
— Кто это?
— Короткохвостый ястреб. Разве не здорово было бы уметь летать? — мечтательно произнесла она.
— Папа тоже мечтал летать. — Я мысленно перенеслась в гостиную, в тот вечер, когда слушала его рассказ. — Знание правды не делает человека свободным.
— А по-моему, делает, если вовремя. — Слез больше не было.
Солнце начало клониться к западу, и я заметила, что она не отбрасывает тени.
— Стало быть, ты одна из нас?
— Если ты имеешь в виду то, что я думаю, то да.
Она рассказала, что Малкольм выполнил свою часть соглашения. После чего ухаживал за ней в течение месяца, пока она не окрепла достаточно, чтобы самой о себе позаботиться.
— Это был худший месяц в моей жизни, — произнесла она без всяких эмоций. — Иногда мне казалось, что я слышу твой плач, и груди у меня болели. Мне хотелось умереть.
— Но ты не пришла за мной.
— Я не пришла за тобой. Малкольм сказал, что я не должна… что тебе нужен особый уход. А Рафаэлю была бы ненавистна мысль, что я стала вампиром. Малкольм твердил, что я и так причинила достаточно горя, если стану вмешиваться и дальше, то окончательно сломаю Рафаэля. Он убедил меня в своей правоте: в конечном итоге значение имели только Рафаэль и его исследования. Будь мы счастливее вместе, все могло бы сложиться иначе. Малкольм сказал, что, если ты выживешь, в чем он сомневался, он будет приглядывать за тобой, станет твоим невидимым стражем. Он хотел, чтобы твой отец сосредоточился на работе, и не доверял Деннису присматривать за тобой. Он полагал, что тот каким-то образом все испортит.
И я согласилась. Но я никогда не забывала о тебе. Мои друзья время от времени забегали взглянуть на тебя и рассказывали мне, что с тобой все в порядке, что ты постепенно крепнешь.
— К нам крайне редко кто-нибудь заходил.
Я смотрела на расхаживавшую по воде неподалеку птицу с невозможно плоской головой, янтарным клювом и длинными ногами, которые гнулись назад, а потом вперед. Вид у нее был совершенно мультяшный.
— Эти посетители были невидимы, — буднично пояснила она.
— Почему ты не пришла сама?
— Это было бы слишком больно. — Она протянула ко мне руки. Я не шелохнулась. — Я пыталась посылать тебе весточки. Посылала тебе сны.
Я вспомнила кроссворды и песню.
— «Синева».
— Значит, получилось! — Она просияла.
— Песня дошла, — сказала я. — А кроссворды были совсем перепутаны.
— Но они привели тебя ко мне.
Вообще-то не они. Но для мамы они были невидимой ниточкой, что привела меня домой.
— На самом деле разыскать Хомосасса-Спрингс мне помогла буква «С», — сказала я. — Отец и Софи говорили, что ты считала букву «С» счастливой.