Я пытаюсь хотя бы отдаленно представить, какой видит меня Кико — Главный Герой (при условии, что он просто странный). Бабочкой без крыльев? Самими крыльями? Канадским сфинксом? Одним из своих рисунков, где китовые туши элегантно подмонтированы к женским головам? Ленточкой marinerito, где написано «mariagiselapiedad», но еще остается место для короткого имени «Тина»? А может, я кажусь ему разноцветным шнурком, который можно вдеть в бровь или нижнюю губу?..
Впрочем, шнурком я могу казаться и маньяку.
Частью тонкой бечевы, которая затягивается на шее жертвы, бр-р…
Я снова машу рукой Кико, гораздо более заискивающе, чем в первый раз. И снова он повторяет все мои движения. Никакой самостоятельности, ни в чем.
Он ни на что не способен, как и положено главному вэпэзээровскому герою.
Разве что — покормить кошек колбасой. А также открыть замок музыкальной шкатулки и завести ее механизм.
В тот самый момент, когда я вспоминаю о шкатулке, Кико манит меня согнутым в крючок указательным пальцем. Это — первое осмысленное его движение, направленное на меня. И оно не нравится мне, очень не нравится. Кико хочет, чтобы я приблизилась; истолковать этот жест по-другому невозможно. Он хочет, чтобы я приблизилась, хотя до сих пор только то и делал, что сохранял дистанцию.
Ну хорошо.
Поболтав в воздухе ногой и оценив реакцию Кико (он быстро-быстро кивает), я спускаюсь на ступеньку. Потом — еще на одну. И попутно оглядываю лестницу: не затерялись ли на ней режущие и колющие предметы, которыми можно отбиться в случае внезапного нападения. Ножи, садовые ножницы, опасные бритвы; детские кубики с острыми краями тоже подойдут. Но лестница девственно чиста, как и положено обычной лестнице; не той, что никуда не ведет и никогда не заканчивается.
Это — лестница второстепенных героев, — осеняет меня. Она-то как раз ведет, и довольно целенаправленно, — прямиком к фатальной ошибке, иногда стоящей жизни. Она и сама — фатальная ошибка. Не та лестница, не та дверь, коготок увяз — всей птичке пропасть. А колющие и режущие предметы, которыми можно отбиться, не входят в арсенал второстепенных героев.
Только главных.
Не совершу ли я фатальную ошибку, спустившись?
Кико кивает, кивает, кивает…
— Привет, — говорю я ему. — Давно не виделись. А где ВПЗР?..
С тем же успехом я могла бы спросить его: куда запропали Мария Казарес, или Марлон Брандо, или Монтгомери (мать его!) Клифт.
Кико, как и любой из главных взпэззэрозских героев, не различает имен, не различает лиц; он не различает даже количество пальцев на руках: уловка, цель и смысл которой — ни за что не отвечать. Ни за что и ни за кого. Если что-нибудь ужасное случится с N (близким для клонов Кико человеком), всегда можно убедить себя, что это ужасное коснулось совершенно постороннего им NN — дрянного типа, о котором и кошка не заплачет.
«О котором и кошка не заплачет» — универсальная формула наплевательства, выведенная ВПЗР на основе недолгих личных наблюдений за кошками и, как всегда, поверхностного изучения специальной литературы. Формула уже встречалась в нескольких романах, и будет встречаться и впредь — до тех пор, пока хотя бы одна из ныне живущих кошек не пустит слезу по человеку. В этом случае ВПЗР придется подыскивать другое, менее сентиментальное, животное.
Если бы ужасное случилось с кормильцем-Кико, кошки наверняка бы расстроились, но вот заплачут ли они? Вряд ли, ведь кошки — не крокодилы, они не плачут в принципе. И потому, даже если Кико умрет, невозможно будет определить, хорошим человеком он был или дрянным.
Мне совсем не хочется, чтобы Кико умирал, он не сделал мне ничего плохого. Мне просто хочется, чтобы его не было здесь.
Но он есть и по-прежнему кивает и никак не может остановиться.
Все герои ВПЗР таковы: долгое время они являются лишь отраженным светом других людей, но стоит им начать действовать, претворяя в жизнь свои бредовые идеи, — и их уже не остановишь.
Наконец-то!..
Наконец-то Кико перестал кивать своей дурацкой головой. Теперь он просто стоит и смотрит, как я справляюсь с последней ступенькой. Убедившись, что ступенька преодолена, Кико поворачивается на пятках и идет в сторону зала с книгами.
В самой его середине, прямо на полу, стоит музыкальная шкатулка с комода.
Кико опускается перед шкатулкой и похлопывает ладонью по месту рядом с собой. Очевидно, он хочет, чтобы это место заняла я.
Обойти Кико, ринуться к входной двери и захлопнуть ее не составит особого труда, но… Я понятия не имею, что ждет меня за входной дверью, хотя за стеклами магазина тот же пейзаж, что и раньше: противоположная сторона улицы, предвечерняя. И совершенно пустынная.
Лучше я останусь с Кико.
Который уже не сидит перед шкатулкой — лежит, подперев голову руками. Его ноги, согнутые в коленях и скрещенные в щиколотках, болтаются в воздухе. Типичная поза мальчика-мечтателя без поправки на страну, без поправки на время. Но с поправкой на ВПЗР: с мальчиков-мечтателей начинается большинство ее последних романов. Прихватив такого наивного мальчугана за ворот, она без устали волочет его от части к части, от главы к главе; и украдкой скармливает пастилу с начинкой из человеческой подлости. Вкус у начинки дерьмовый, но понятие «дерьмо» мечтателем, как правило, не распознается. И в результате благотворительных вэпэзээровских ланчей к середине книги место мальчика-мечтателя занимает конченый урод, лишенный моральных принципов и обязательств перед кем бы то ни было.
И он никогда не платит по счетам — совсем как ВПЗР в дорогих ресторанах, там за нее расплачиваются те, кого она провозгласила альфонсами и шлюшонками.
Хотя в случае с книжным уродом речь о ресторанах не идет. Там-то он как раз может расплатиться и наверняка — расплатится. Он в состоянии выглядеть галантным и даже забавным; он может прикинуться любителем маджонга — в его настоящем, старокитайском варианте, где каждая кость — произведение искусства, и все упаковано в лаковый ящик с полустертыми драконами, и где нужны четверо игроков. И нет никакого сомнения, что еще трое — в компанию к бывшему мечтателю, а ныне уроду, — обязательно найдутся. Один из них предстанет в облике этнического китайца, до оторопи аутентичного (сниженный вариант татуированного экзота), еще один — в облике старика (заброшенная узкоколейка при магистральной теме «старики и дети»); еще один — в облике харизматичного одиночки зрелого возраста, полицейского в отставке или crimi-журналиста, с трагической историей собственной жизни, впопыхах сунутой за подкладку пиджака. Старик и аутентичный китаец — всего лишь фон, безликие статисты, заполняющие пустоты за столом (для маджонга всегда нужны четверо, иначе не сложится многочасовая игра). К тому же китаец не волочет ни слова ни на каком языке, включая искаженный французский. А старик и вовсе глухонемой.
Да и черт с ними, с китайцем и стариком. Главный здесь (кроме, разумеется, книжного урода) — полицейский — харизматик в отставке. Урод и полицейский всегда сидят друг напротив друга и пялятся друг другу в подбородки (безвольный и безволосый — урода. И плохо выбритый, но с ямочкой, — полицейского). Нельзя сказать, что они презирают один другого, скорее — не проявляют симпатии, ей и взяться-то неоткуда. При таких раскладах лучше было бы вообще выкатиться из-за стола, но… Они так любят маджонг!.. То есть любит как раз полицейский, а урод — только делает вид, что любит. Он всегда «делает вид», и ладони при этом остаются холодными, а сердце — совсем уж ледяным; именно в этом и заключается его сила.