Book.

Что-то на манер… «Upon Reflection».

— А я не люблю Талего, — шепчет голос.

— Почему?

— Здесь скучно. В Бенидорме и Картахене куда веселее… И здесь…

Стоп-стоп. Бенидорм и Картахена никак не связаны с Кико. Их не притянешь за разноцветные шнурки и не вденешь в верхнюю губу. Зато они как-то связаны с другим человеком, Сабасом. Бабником и лживым негодяем. В Бенидорме и Картахене живут его подружки, вот и связь!..

— И здесь…

— Что?

— Здесь нет футбольной команды. И здесь…

В записной книжке, которую я привыкла считать записной книжкой Сабаса, есть множество записей, позволяющих утверждать: ее владелец — футбольный фанат. И не просто горлодер с трибун, — человек, подходящий к футболу основательно. Отсюда — ставки на тотализаторе, а на Талего нет не только футбольной команды, но и букмекерской конторы… Здесь нет ничего, что можно считать привычным, и каждая вещь поворачивается к тебе неожиданной, а иногда — бессмысленной и сюрреалистической стороной. Никто не может договориться между собой, никто не может понять, как двигаться в этой системе координат, чьи параметры изначально заданы неверно. А может, не заданы вообще. Все здесь рыхло, все непрописано и неоформлено. Я не знаю, каким был Талего до того, как мы приехали сюда. Сабас Кико Сабас — любитель многоуровневых ароматов — нашел единственное определение для острова: здесь скучно. О вязкой зимней тоске мне говорил и старина Фернандо-Рамон, и лишь красавчик Игнасио утверждал обратное, рекомендуя Талего как райский уголок. Других, кто мог бы подтвердить мнение двоих или опровергнуть мнение одного, здесь попросту нет. ВПЗР соблюдает осторожный нейтралитет, Кико и труп в океанариуме — безмолвны, а я… Я придерживаюсь мнения, что Талего слишком многослоен для просто скуки. И весь вопрос в том, в каком именно слое ты находишься. В каком из зеркал музыкальной шкатулки ты отражаешься. Или ты — слепая балеринка из шкатулочного чрева; и не видишь не только отражений, но и самой сути. Все здесь — слепы, все — поражены немотой. Хотя к парню (Сабасу? Кико?), к чьей спине я прижимаюсь сейчас, это не относится. Для слепого он слишком хорошо управляет велосипедом. Для немого…

— Здесь небезопасно…

Я что-то пропустила, увлекшись мыслями о Сабасе Талего? Ну да, он сказал — «здесь небезопасно». Это звучит намного неприятнее, чем «здесь скучно» и «здесь нет футбольной команды». И это требует расшифровки, причем немедленной. Часть шифра и так у меня в руках (труп в океанариуме и нечто не успевшее оформиться в труп — в букинистическом).

Нужна ясная картина.

— Вы имеете в виду Маноло, которого… — Я с трудом подбираю нужные слова. — Того самого… из океанариума?

— Маноло?.. Ах да, Маноло, точно… Здесь живет один Маноло. Я и забыл про него.

Я вполне допускаю, что можно забыть о некоем человеке по имени Маноло, особенно если он — мелкая сошка, пигмей из пигмеев и ничего из себя не представляет. Но если ты увидишь труп по имени Маноло — вряд ли ты об этом забудешь. Картинки смерти — единственные, что врезаются в память навечно.

— Я имел в виду совсем не Маноло.

— А кого?

Напрасно я не села на раму!.. Тогда голос оказался бы намного ближе, и я не пропустила бы ни одного нюанса. Но сейчас (то ли из-за внезапно налетевшего ветра, то ли из-за внезапно усилившегося скрипа педалей) я, по закону подлости, не слышу каких-то важных слов. Их относит в сторону. Сплошные обрывки, жалкие ошметки, никак не связанные между собой:

— Шш-ш… ш-шш… запомнить… ш-шшш… не стоит… ш-шшш… приближаться… ш-шшшшшшш… не спастись…

— К кому не стоит приближаться? Кому не спастись? — в отчаянии кричу я.

Скрип педалей, шорох шин, порывы налетающего ветра, мне давно пора соскочить с велосипеда или попросить остановиться. Но вандерер катит слишком быстро, даже странно, что довоенная машина способна развивать такую скорость.

— Остановите! — наконец решаюсь я.

Велосипедист (Кико? Сабас?) как будто не слышит меня, наоборот, мы набираем ход и стремительно приближаемся к маяку. Из под колес брызжут мелкие камешки, велосипед трясется, ходит ходуном и подскакивает на выбоинах, — ничего похожего на романтическую поездку.

— Остановите… Остановите… Ты остановишься или нет, мать твою!..

«Wanderer-Werke» резко тормозит. Но не потому, что я сорвалась на крик и даже слегка ударила своего спутника кулаком по позвоночнику. А потому, что путешествие закончилось.

Мы — у маяка.

Я спрыгиваю с багажника и потираю слегка ушибленную одним из камешков коленку. Боль не слишком сильная, но она на несколько секунд отвлекает меня от инициатора поездки. А всего-то и нужно было сделать, что забежать вперед и взглянуть ему в лицо. Теперь же мне остается лишь апеллировать к удаляющейся в сторону дома спине.

— Эй… Послушайте! То, о чем вы говорили… К кому не стоит приближаться? И кому не спастись? И от кого не спастись? Или не стоит приближаться к чему-то, иначе не спасешься? Вы это хотели сказать? Эй!..

Кико (это все же Кико, какое разочарование!) оборачивается лишь у дверей, ведущих в дом. И, подмигнув мне сразу всеми своими шнурками, скрывается внутри. Расстояние между велосипедом и домом при маяке почти одинаково, я остановилась на полпути. И могу вернуться к вандереру, так ничего и не узнав. А могу последовать за Кико, наплевав на дружеское предупреждение «не приближаться» (ведь я не уяснила толком, к чему именно не стоит приближаться).

Я выбираю последнее и после трехсекундного колебания вхожу в дом.

…Я уже была здесь, совсем недавно. И воспоминания об обстановке достаточно свежи, чтобы понять: все здесь изменилось. Не так кардинально, как с лавчонкой Анхеля-Эусебио, рано поутру проснувшейся букинистическим магазином. Это — все тот же дом при маяке. С маленькой кухней в предбаннике, несколькими комнатами и выходом к винтовой лестнице. Все здесь освящено близостью к морю, чуть более романтической, чем следовало бы. Чуть более книжной. В прошлый раз камин был заложен кирпичами, теперь его зев широко распахнут, на дне валяются остатки не до конца прогоревших дров. В прошлый раз ковер на полу представлял жалкое зрелище (выцветшая и вытертая тряпка) — теперь он играет самыми разными красками, глубина цвета и качество плетения сражают наповал. В прошлый раз книжные шкафы стояли полупустыми, теперь они забиты книгами до отказа, и все это — старинные книги. Фолианты в потускневших переплетах, при виде которых несчастный Катушкин затрясся бы, схватился за сердце, иссох от зависти и тут же окропился скупой мужской слезой. В прошлый раз часть комнаты занимал огромный глобус… Нет, глобус стоит и сейчас, на том же самом месте, только расцветка его поменялась, а океаны и материки уступили место планетам и созвездиям.