Когда-то Плант подвизался на поприще вокала в знаменитой хард-роковой группе «Led Zeppelin» (так сказано в аннотации) — была ли она более знаменита, чем «ДЖЕФФЕРСОН ЭЙРПЛЕЙН», Габриель не знает. Но до смерти хочет узнать. И до смерти хочет прослушать сольник Планта — сначала одну сторону, потом вторую, а потом можно будет переключиться еще на десяток кассет, валяющихся на подоконнике.
Он просто тянет время.
Он боится остаться с Марией наедине — в тех обстоятельствах, которые ему предложены.
Разве не этого ты хотел все это время, недоумок? — то и дело спрашивает у себя Габриель, разве не из-за Марии, ее тонкой талии и чудесной попки, ты впрягался в чужие трудности, вникал в чужие проблемы, был вынужден общаться с людьми, абсолютно тебе несимпатичными. Попка Марии — убийственный аргумент, вот только Габриель (бедняга) не знал, что Мария тяжело больна и болезнь эта заразна.
Альтруизм — так она называется.
Не абстрактный и общечеловеческий — вполне конкретный и преследующий корыстные цели. Своим участием и самоотверженностью Мария вяжет окружающих по рукам и ногам, расставляет силки, раскладывает приманки, плетет паутину, создает собственную империю, где она и только она будет царствовать безраздельно. Внешне это выглядит невинно, довольны все, а для того, чтобы понять, что скрывается за поступками Марии, нужно обладать феноменальной интуицией и даром предвидения, свойственным лишь великим.
Великим писателям, например, описан ли случай Марии в литературе?
Габриель не может припомнить ничего подобного — нужно больше читать.
— …Ты как будто не рад, — говорит Мария. — Не рад, что мы вместе. Не рад тому, что должно произойти.
— Не рад? Да я счастлив. — Сидя против Марии за кухонным столом, Габриель держит руки в карманах и не торопится вытаскивать их, чтобы обнять Марию и начать расстегивать пуговицы на ее платье.
За время знакомства Мария продемонстрировала ему — несколько платьев — все пастельных тонов и примерно одного и того же фасона: рукав три четверти, длина чуть ниже колена, небольшое декольте (скрывающее плечи, но открывающее ключицы и симпатичную родинку между ними). И пуговицы. Пуговицы — важная деталь. Они мелкие, в тон платьям, с примесью перламутра. Их всегда больше десятка, они идут одна за другой, тоненькой змейкой спускаются к поясу и, возможно, являются только зеркальным отражением позвоночника.
Пристрастие тетки-Соледад к наглухо закупоренным инквизиторским одеяниям объяснялось тем, что она старая дева. Пристрастие Марии к именно таким платьям не объясняется ничем. Платья не особенно модные, но и нелепыми их не назовешь; они не отражают менталитет восточной женщины, но и никакой другой менталитет не отражают тоже. Они не скрывают недостатки фигуры, но и не особенно подчеркивают достоинства.
Единственное, что может предположить Габриель, — они практичные.
Семейные.
В них можно возиться в саду, подрезать молодые побеги инжира, обирать гусениц с тутовника, готовить, мыть посуду, в них можно отправиться за покупками или в кино. Одно платье легко меняется на другое, и стоят они, судя по всему, недорого — Мария никогда не будет тратиться на себя.
И это — еще одна особенность ее говенного, удушающего альтруизма.
— …Пойдем, — говорит Мария Габриелю.
Комната, которую она занимает в квартире Магдалены, — самая маленькая, чуть больше закутка в книжном магазинчике. Двустворчатый платяной шкаф, кровать, туалетный столик с зеркалом, покрытый бумажной скатертью, стул и банкетка. Есть еще узкий комод с тремя ящиками, а вот чемодана и кувшина не видать.
Туалетный столик используется явно не по назначению: не похоже, чтобы Мария проводила за ним хотя бы полчаса, хотя бы десять минут. Она не красится, не пудрится, не подводит глаза, не выщипывает брови. Ни одной, самой завалящей баночки крема, ни одного тюбика — пусть и с гигиенической помадой. Места им нет, потому что все пространство стола занято фотографиями в рамках:
ублюдок Фелипе в трех видах — с Магдаленой, с Магдаленой и Марией, с Магдаленой, Марией и вафельным рожком;
Магдалена в четырех видах — с ублюдком Фелипе, с Марией, с Марией и ублюдком, на фоне ковра с геометрическим узором — с Марией (от выпавшего из кадра ублюдка осталось лишь плечо);
друзья покойного ковровщика — с Марией;
дядя-паралитик — Габриель никогда не видел его, но кто еще может сидеть в кровати, обложенный полушками, папками и пожелтевшими вырезками из газет?.. Мария при этом находится на заднем плане и поддерживает дядюшку за плечи;
жена дяди, поправляющая подушки, и Мария, которая делает то же самое, — обе женщины просветленно улыбаются;
двоюродный брат Магдалены и его беременная подружка. И Мария — она держит руку на огромном животе своей соседки по снимку и по-прежнему сияет улыбкой.
Мария улыбается почти везде — как будто это не она похоронила всю свою семью, а кто-то другой.
Фотографии на столе — сочные, полноцветные, брызжущие жизнью.
Фотографии, заткнутые за раму зеркала, — совсем другие. Видно, что они сделаны некоторое время назад, — краски на них успели выцвести и приобрели рыжевато-коричневый оттенок, как будто неизвестный фотограф исполнил их в сепии и искусственно состарил. Из всех, изображенных на снимках, Габриелю знаком только ковровщик, но есть еще юноша в деловом костюме с галстуком, юноша в палестинском платке, два мальчика — подросток лет четырнадцати и семилетний малыш. И мужчина в летах — с благообразным лицом торговца свежевыжатыми соками.
Отличие одних карточек от других не только в цвете. И не только в том, что цвет продолжает бледнеть и терять силу едва ли не на глазах у Габриеля.
На всех карточках с прежней семьей отсутствует Мария.
— Это они, да? — понизив голос, шепчет Габриель. — Твои братья и отец?
— Да. Это они.
— У них прекрасные лица, —
сентиментальный Габриель хочет донести до Марии одну-единственную мысль: ему жаль. Жаль, что этих лиц никто и никогда больше не увидит. Как они смеются, как хмурят брови, как морщат нос, как складывают в трубочку губы и причмокивают, пробуя горячий кус-кус. У них не будет продолжения, они ни в чем больше не воплотятся, не дадут новых ветвей, новых ростков, новых молодых побегов. Они не передадут свои черты кому-то еще.
— Не стоит сожалеть, — проницательно замечает Мария. — Их больше нет, и что толку, что их лица были такими прекрасными?.. Но думаю, они благословляют нас с небес.
Их нет. А заботится о бесплотных тенях — бессмысленно, вот Мария и ушла с фотографий.
Габриель не хотел ничего сверх того, что обычно хочет молодой человек: просто встречаться с понравившейся ему девушкой, весело проводить время, целоваться в самых неподходящих местах, болтать глупости, совершать глупости, быть прощенным за глупости, говорить о сексе и заниматься сексом, назначать необременительные для кошелька свидания в демократичных забегаловках; ходить на пляж, ходить в кино, произносить неожиданно оригинальные сентенции (вычитанные из книг, но успешно выдаваемые за свои), не думать о будущем и жить одним днем.