— Буржуазия же полагает любое движение искусственным, предпочитая искусно сидеть на месте! — громогласно продолжил с трибуны Плеханов. — Таким образом, движущей силой искусства может быть только пролетариат!.. Рано или поздно, — пророчески закончил Великий Мыслитель, — пролетариат двинется и займет место буржуазии, и тогда посмотрим, хватит ли у буржуазии искусства, чтобы стать пролетариатом!..
Замечательный пассаж стал заключительным — был объявлен перерыв, проголодавшаяся публика ринулась в буфет, туда же с надеждой встретиться с Великим Мыслителем поспешил и Великий Композитор.
Именно в этот момент с Александром Николаевичем Скрябиным и случился вышеописанный слом.
Приятно возбужденный триумфом друга, предвкушая долгожданную и радостную для обоих встречу, Великий Композитор прохаживался с бокалом шампанского среди нарядно одетых и приятно пахнувших людей.
Полностью владея собой и отчетливо контролируя ситуацию, Александр Николаевич в избытке наблюдал малоприятные ему жующие и глотающие головы, слышал разноязыкую шумную речь, отвечал иногда на внезапный поклон или реверанс.
Плеханова не было.
Великий Композитор трижды обошел буфетную, потребовал еще шампанского, съел скользкий бутербродик с рыбой, уже немного нервно обтер руки салфеткою. В очередной раз привстав на цыпочки и вытянув шею, он пристально оглядывал фланирующие пары (уверенный в том, что Георгий Валентинович непременно появится в обществе красавицы Балабановой)… и здесь в голове у него звонко ударил серебряный колокол, дыхание перехватило, тело превратилось в клубок мышц и моток нервов… все вокруг исчезло, перестало существовать, сгинуло… было только одно, и ничего не было более… женщина… засасывающие зеленые глаза… роскошные каштановые волосы… высокая подрагивающая грудь… предмет его давнишней и испепеляющей страсти… та самая умопомрачительная вышивальщица из поезда… Маделен Гот… уроки музыки и фехтования…
Он двинулся к ней по прямой, разгребая руками звенящую плотную пустоту. Сознание было лучом прожектора, высвечивающим одну единственную и конечную цель. В него не проникали испуганные женские вскрики, звон разлетающегося вдребезги хрустального стекла… тело не воспринимало преград и легко высвобождалось от попыток извне…
Очевидно было, что она не узнала его — перекрашенного в жгучего брюнета, наряженного в черкеску с болтающимся на поясе кинжалом, обезображенного пароксизмом страсти, его не узнала бы сейчас и жена Татьяна — прекрасное, чуть великоватое вблизи лицо выражало одновременно испуг и заинтересованность, заинтересованности было больше, это придало ему новых сил… он поймал ее большую нежную руку и повел за собою.
Кажется, он что-то говорил, он слышал свой голос, как бы исходивший с Альпийских вершин или доносившийся с небес — скорее всего, это было признание… конечно, не в банальной любви… чувство, которое испытывал он, было несоизмеримо выше и диктовалось космической необходимостью.
Его разгоряченный лоб обдувал свежий ветер, потом были удушливые пары бензина, шуршание по мостовой резиновых шин… ни на секунду он не отпускал ее ладони, контакт возымел действие, обращенное на него же — бурно клокочущая кровь начала переливаться по жилам сверху в самый низ тела — напряжение теперь сосредотачивалось там, с головы спадали стягивавшие ее обручи (каменея на Юге, он получил облегчение на Севере)… он начал снова воспринимать фон и различать детали.
Вот, знакомые ступени… прихожая… гостиная… пианино.
Спальная… разобранная постель со смятыми, свисающими до пола простынями…
Уже (раздевая ее) он услышал обращенные к нему слова.
Она (опрокинутая навзничь) говорила, что это решительно невозможно, что она не такая, как все.
Не в состоянии понять вкладываемого ею смысла (горячечно разнимая крючки и путаясь пальцами в шнуровке), он отвечал, что, да, конечно, она не такая, как остальные, она — единственная, неповторимая и создана провидением исключительно для экстатического соития с ним.
Она (лежа на спине и слабо прикрываясь восхитительными рельефными руками) пыталась подать мысль четче, сделать ее предельно понятной, не называя, впрочем, вещи своими окончательными именами, а лишь прозрачно намекая, как ей казалось, на очевидные, объективно мешавшие им обстоятельства… Что-то такое с анатомией…
Вполне услышав термин (выпрастывая большую из грудей), он под влиянием обстоятельств не смог найти ему верного истолкования — понятия анатомиии родственной ей, более естественной для дамских оправданий физиологии смешались в воспаленном мозгу — решительно отметая не понятый и оттого не принятый им довод, он пылко убеждал ее, многократно на одной ноте повторяя слова, что это — не беда, не беда, не беда… потом они пойдут в ванную комнату и станут долго-долго плескать друг на друга водою, тереться мочалками — и все, абсолютно все, будет хорошо и славно.
Она (не отдавая окончательно чувствительную меньшую грудь) решилась, наконец, полностью объясниться, открыть всю ужасную правду, рассказать, зачем приезжала в Россию к хирургу Боткину (Она узнала Великого Композитора, помнила во всех подробностях две их предыдущие встречи — в поезде из Москвы в Петербург и на его потрясающем концерте на Мойке… она благоговела перед его Огромным Талантом, последние полгода безостановочно думала об Александре Николаевиче, ждала его появления и недоумевала, куда же он пропал — позже, прочтя газеты и узнав о дерзком ограблении, она поняла, что он принужден скрываться и уже боготворила его. Это религиозное чувство мешало ей сопротивляться его натиску — она была больше его и сильнее, она могла запросто сбросить его сейчас на пол — но кто дерзнет сбросить с себя божество?..)… так вот… о чем же… да… она решилась рассказать ему, зачем холодной прошлой осенью она приезжала в Петербург к искусному хирургу Боткину, который тщательно осмотрел ее, что-то зарисовал, но отказался от операции… медицина отступила перед патологией — все это она готова была выложить ему на едином дыхании, но язык и губы более не принадлежали ей — всосанные могучим поцелуем, они находились у него во рту.
Тем временем он успешно обнажал ее.
Полдела было сделано. Ее освобожденная от оков грудь простиралась перед ним во всем своем великолепии — он мог теперь воздать должное этим поросшим вереском волшебным холмам, ходившим ходуном под его обезумевшими пальцами… ему было куда преклонить голову, чтобы набраться сил перед решительным штурмом…
Он спал…
Ему ничего не снилось… разве что привиделось некое пространство, переливавшееся голубым и зеленым с желтоватой неяркой бахромчатой окантовкою, его прошивала напряженная мелодическая линия, состоявшая сплошь из разнообразных интонационных оборотов и хрупких аккордов в среднем регистре… более не было ничего, и только перст, огромный, огненно-красный и волосатый, с обломанным черным ногтем и ворохом заусениц, взявшийся ниоткуда и ни на чем не державшийся, взмывал иногда на самую высоту и качался там предостерегающе из стороны в сторону…