Как старой собаке с поджатым хвостом
зачем ей сейчас, бэби, зачем ей потом
в продрогшем кафе снятся зимние сны
на этой холодной земле не бывает войны
холодной земле
холодной земле
холодной земле
Так не плачь, моя птичка, пока есть дрова
хорошие спички и в трубке трава
немного угля и большая кровать
и эта сырая земля где мы будем спать
сырая земля
сырая земля
сырая земля
Cold Cold Ground, Tom Waits
(вольный перевод Д.Сергеев)
Мы все уже умерли.
Тем, кто читает это послание, моя последняя просьба. Представьте:
Допустим, мы выпустили джинна из бутылки.
И нам не загнать его обратно. Теперь нам придётся загадывать желание.
Мы загадываем желание.
Тысячи, миллионы наших желаний исполняются одновременно.
Какое было самое заветное, самое сильное и самое не эгоистичное из них?
Хочу, чтобы этот мир просто исчез.
Сгорел в ядерном огне.
Вымер от чумы.
Захлебнулся в отбросах.
Теперь мы всё получили.
Всё разом.
…Пожалуй, это единственное из человеческих желаний, которое действительно могло исполниться.
Аминь.
И покойся с миром.
«…счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдёт обиженным»
Иван помедлил и опустился в воду по пояс. Сначала он даже не понял, что это вода — настолько тёплая, неотличимая по ощущениям она была от душного прогретого воздуха Приморского тоннеля. Иван поднял автомат над головой и медленно побрел вперёд. В узком луче фонаря возникали вдруг то кусок тюбинга, то остатки сгнивших кабелей. Гладь воды казалась бесконечной и пугающей. В этой зеленоватой мутной воде явно что-то было. Какая-то своя жизнь. Иван шёл, водоросли (водоросли ли?) обтекали его вокруг пояса. Вода уже смочила защитные штаны, прохлада дошла до кожи. В отсвете фонаря мелькала огромная тень «калаша».
Кланк! Иван замер.
Это где-то впереди.
Он положил автомат на плечо, поднял руку и выключил налобник: щёлк. Свет погас. Жесточайшая, всасывающая темнота была вокруг Ивана. Звуки. В этой темноте что-то плюхало, чавкало, бросалось и жевало, жило своей жизнью, принюхивалось, рвало кого-то на части кривыми острыми зубами и шло дальше.
Иван ждал, борясь с желанием врубить фонарь и дать очередь из автомата.
Совсем некстати вспомнились рассказы про крокодилов в канализации и про разбежавшихся зверей из зоопарка на Горьковской. Спокойно. Только встречи с тигром нам и не хватало.
Выждав несколько минут, он включил фонарь. Это было, как возвращение домой. Человек может долго обходиться без многого: без еды, даже без воды, но без света он просто ложится и ждёт смерти, словно темнота высасывает из него последние силы. Иван повёл головой. Зеленоватая вода уютно колыхалась в узком луче.
Где-то через двести метров будет выход на платформу. Иван надеялся, что лестница сохранилась.
Звери. Самое смешное, что Горьковскую, где был зоопарк, открыли как раз перед тем, как всё началось. По слухам, перепуганные смотрители побежали вниз, в метро, спасаться, а зверей бросили. И, говорят, там сейчас наверху такое… Иван покачал головой, луч фонаря качнулся вместе с ним.
Где же я видел эту штуку?
Ладно, разберемся на месте.
* * *
Обычно станции в питерском метро строили на так называемых «горках», на подъёме тоннеля. Поэтому в самом глубоком месте воды было по пояс, а ближе к Приморской стало по щиколотку. Иван замедлил шаг. Диод вяло моргнул, свет стал уже совсем бледный, приходилось напрягать глаза.
Ну, вот. Батарейки сели.
Найдя место посуше, Иван достал зажигалку и начал греть батарейку над пламенем. Раскалив до того, что держать её стало невозможно — даже в перчатках, вставил в фонарь и взял следующую. Если сделать всё, как положено, батарейки протянут ещё минут двадцать — пока будут остывать.
Физику, блин, знать надо.
А потом придётся на карбид переходить. Иван как-то натолкнулся на метростроевский склад карбида. Килограммов пятьсот, наверное — в четырех металлических бочках. Отличная штука карбид, только носить тяжело. Но свет самый лучший. Карбидная лампа не слепит, а освещает всё вокруг ровным тёплым светом.
Даже диод его (Иван зашипел от боли, когда металлический корпус дюраселловской батарейки нагрелся), любимый диод, не раз выручавший в самых фиговых ситуациях, сосёт у обычной карбидки по качеству света. Иван убрал зажигалку, воткнул раскаленную батарейку в фонарь и защёлкнул. И только потом начал трясти рукой — блин. Ну, блин. Обжёг пальцы всё-таки.
Белый свет, чуть более тусклый, чем обычно, вырвался из фонаря. Иван зажмурился. Всё, не фиг рассиживаться. Он подул на ладонь, сжал пальцы, разжал. Болит — и ладно. Перед глазами мерцали пятна. Надо двигаться, пока свет ещё есть.
Иван надел каску, пристегнул ремешок — не сразу, пальцы не слушались. Быстрее, быстрее. В виске стучало.
Двадцать минут максимум. Там ещё раз нагреть. И минут пятнадцать, если повезёт.
Надо успеть.
Иван закинул автомат на плечо и побежал, плюхая сапогами. До рейки, обозначающей конец платформы, путь он знает, а дальше придётся осторожнее.
От постоянной сырости туннели обваливаются, можно запросто получить по башке куском штукатурки. Хорошо, что машины, откачивающие воду из туннелей, всё ещё работают. Так говорил дядя Евпат, а ему Иван верил. Гул, который слышно в некоторых перегонах. Слышишь, говорил дядя Евпат и многозначительно поднимал узловатый палец.
Вот и рейка.
Иван повернул голову и высветил чёрно-белую металлическую полосу, заржавевшую от времени. С неё капала вода. Бульк. Бульк.
Раньше за эту рейку надо было бежать, если упал с платформы на рельсы. Поезд дальше рейки не идёт, это ориентир, дальше безопасная зона. Тут должна быть лестница. Иван прищурился. Ага, вот она.
Где-то здесь он в прошлый раз видел ту штуку.