но и тем, кто был плохим
тоже
надо спать
On The Nickel, Tom Waits
(вольный перевод Д.Сергеев)
Ложка стучит по жестяной стенке банки, собирает остатки застывшего твердого жира и вкусной мясной жижи. Ам, говорит он, ням. Ложка ныряет в рот, касается гнилых пеньков, сильный язык мощно выбирает из неё содержимое, ложка делает: зык-к об остатки зубов и выныривает. Снова банка…
Стоматологов в метро нет.
Есть цирюльники — вроде тех шарлатанов из учебника истории, что дёргали зубы и заговаривали раны, ушибы и ссадины. Только ещё хуже.
Есть ещё военмедики с Площади Ленина.
Но даже им он не доверяет. Ибо не фиг.
Когда тебе пятьдесят один, можно задуматься и о смерти.
Впрочем, зачем? Старик покачал головой. Ложка нырнула в банку, он услышал характерный скребущий звук, нащупал кусок мяса, аккуратно отделил. Теперь зацепить его… так, есть… пошёл, пошёл. Он аккуратно, чуть ли не филигранно вынул кусок говядины из банки и донес до рта.
Практика — великая вещь.
Кусок мяса упал на язык, он ощутил чувствительной его частью волокна и холод мяса, подержал так, впитывая ощущения. Он почти видел сейчас этот кусок. И кусок был прекрасен.
Теперь разжевать. Сок потек из мяса, одинокие зубы встретились с древними волокнами — и перемололи их. Врёшь, не возьмёшь.
Дожевав мясо до резиновости, усилием воли проглотил. В дело всё сгодится.
Следующая ложка пошла. Стук жести.
Отличная всё-таки штука — армейский НЗ. Тушёнке уже лет тридцать, а она вполне ничего. Ностальгический вкус. Словно ему опять двадцать с чем-то, он сидит в руддворе и метает тушёнку. После заброски на него всегда накатывал дикий голод.
И жажда.
Да, жажда. Сейчас бы немного тёмного пивка. Трезвыми тогда по тоннелям никто не ходил, моветон-с. Идёшь и смотришь, где, чего и как. Экстрим. Да и вообще — он отправляет в рот следующую порцию, задумчиво жует — кому-то надо было увидеть всё это собственными глазами…
Кто же знал, чем всё в итоге обернётся?
Пригодились и санузлы, и гермы, и фву-шки, и дизеля.
Тогда ходил и думал — интересно, как всё это будет выглядеть, если заработает…
Всё заработало. Хотя лучше бы не.
Жаль только, увидеть не удалось.
Он вздрагивает, неловкое движение, и следующий кусок вылетает из ложки. Твою маму!
Для того чтобы увидеть — нужны глаза.
А с глазами вышла фигня.
Но зато по звуку он теперь легко определяет, куда упал кусок мяса. Эхолокация не хуже, чем у летучих мышей.
А в память намертво вбиты схемы тоннелей, бункеров, коллекторов и развязок. Мысленно ткни пальцем, и развернётся карта. Вот туда бы сходить… и сюда, там теперь открыто наверняка… и ещё здесь бы посмотреть…
Но что теперь увидишь? Он сидит некоторое время, не в силах пошевелиться. Чёртовы глаза. Как глупо. Глупо и обидно вышло…
Проходит минута, другая. Наконец спина его распрямляется. Снова мерный стук ложки по жести. Звук работающих челюстей.
Завтрак туриста, блин.
Завтрак диггера.
* * *
«Петербург… Ленинград, то есть — самый несоветский город Советского Союза. Его в этом смысле может переплюнуть только Таллинн. Две «н» на конце. Вот такая фигня».
Так, кажется, говорил Косолапый?
Ленинградская готика.
Зыбкость, серость, слякоть, туман, неопределенные, размытые контуры, мелкий дождь. Выплывающие из тумана дома. Выцветшие фасады. Статуя Медного всадника на громовом камне.
Гуляющий по ночам бронзовый Пушкин.
Забитый, теперь даже ночью, Невский проспект. Брошенные сгнившие иномарки.
За серым, наплывающим волнами туманом скрывается нечто страшное…
Иван идёт по Невскому, считая кофейни.
Один. Кофейня «Cafemax».
Два. Кофейня «Шоколадница». Обязательно закажите блинчики.
Кофейня «Идеальная чашка». Оранжевые столики застыли в темноте. Забытый кем-то зонтик до сих пор висит на накренившейся вешалке.
Далекое «ррр-гав» вдалеке. Тающее эхо. Зловещая громадина Казанского собора — с крыльями, обступающими с двух сторон, берущими в гулкий сырой капкан.
Дин-дон, дин-дон.
Царь Петр Алексеевич: «Быть на сем месте городу великому»…
Затянутое серой пеленой низкое небо. Вершина Казанского собора тонет в тумане.
Растрескавшийся, выгнутый серый асфальт под ногами, пробитый здесь и там бело-серыми побегами. С крыши падает камешек. Грохот водостока. Движение в тумане — нет, да. Да, там что-то движется, за пеленой, далеко отсюда. Огромное…
Когда Иван смотрит на фасады домов, ему кажется, что он не различает цвета.
Мы все уже умерли.
Том Вэйтс, звучащий в мёртвой тишине заброшенной кофейни. Питерский сырой блюз дождливой ночи Невского проспекта…
Белая толстостенная чашка на толстом блюдце. Внутри чёрная высохшая корка. Рядом на столе — забытый пакетик сахара. Бумажный, с надписью «СЛАДКО»…
Оранжевая салфетка.
С пятницы лабаю этот блюз
То держусь, то, сука, снова нажрусь
Сколько лет я бьюсь и бьюсь об эти стены головой —
Они все уже солёные на вкус
Хриплый ужасный голос Тома Вэйтса звучит у Ивана в ушах. В мёртвой тишине потрескивают миллирентгены, и гамма-излучение проходит сквозь тонкие стены.
Эхо.
Иван стоит на улице и слушает радиоактивный блюз.
У него в руке двуствольное ружье.
Он идёт по Невскому, обходя машины. Почти все дома без окон, скалятся тёмными провалами — мрачный жутковатый Петербург смотрит на Ивана слепыми глазами. Он стар. Он безумен. Он ужасен.
Он беззубый старый негр-блюзмен в пожелтевшей манишке.
У Ивана в руке двустволка ИЖ-43КН. Он поворачивает рычаг — щёлк, переламывает стволы — тускло блестят капсюли. Двенадцатый калибр. Патроны — крупная картечь. Останавливающее действие с продлением боли.
Иван смотрит на капсюли — чистые, яркие — и защёлкивает ружье. С четким стуком стволы встают на место. Иван взводит курки — один, второй. Чик, чик. Это не настоящие курки, они просто взводят боевые пружины. Но всё равно это прекрасное ощущение.
Иван проходит мимо книжной лавки. Здесь, на Невском, их много — на каждом углу. Или примерно через дом. Кофейни и книжные магазины. Иногда одежда. Словно до Катастрофы в Питере ничем другим не занимались — кроме чтения книг за распитием кофе, а одежду выбирали, исходя из цвета поблекших фасадов.