– Леша, не трать время. Тебе ведь не особо ездить придется. Твое дело – макет, вычитка, общее руководство…. Да и мне месяц остается. Ухожу без замены. Какое-то время будешь исполнять обязанности редактора.
– Командир, а если мы с корреспондентом поменяемся ролями? Я писать буду, а он пусть секретарит?
Редактор неожиданно легко согласился на такой вариант:
– В нашей кухне, сам знаешь, политотдел не очень-то разбирается. К тому же вижу – не будешь ты сидеть на месте.
Астманов мысленно вознес благодарение небесам. То, что он думал решить с помощью земных даров и словесных хитросплетений, – осуществилось само собой. Даже неловко за такое легкое решение. Все. Гора с плеч. Есть оправдание для поездок. Теперь нужно найти тех, кто ходит по степям, пескам и предгорьям в северо-западном направлении, в приграничных с Союзом уездах провинций Кундуз, Саманган и Балх. Само название – Балх – истомой отзывалось в сердце Астманова. Пожалуй, пора сказать почему.
Баал-хани, Балахони, Ваал-бах,
Сердце мое в золотых песках…
– Ты знаешь наш язык, обычаи, уважаешь старших. Ты мне нравишься. Если женишься на нашей девушке, в лес ее не увози. Плохо жить в лесу… Я жил в Сибири. Долго… Десять лет, сынок, еще до войны с немцами.
– Ата, ты забыл, я – из Дадастана. Там море, горы. Другой берег Каспия. Там живут мусульмане, почитают сунну, как и здесь. А жениться мне еще рано…
– Эх, слабая у вас, молодых, кровь! В твои годы я уже имел две жены… Правда, время было другое.
Что делает в нищенской мазанке басмача, а по-иному старика здесь не величали, молодой коммунист, будущий офицер запаса, старший сержант Алексей Астманов? Слушает россказни старого бандита, его диковатые песни под аккомпанемент «одна палка два струна». Странная дружба…
Как-то, будучи старшим машины-водовозки, Астманов, к великому неудовольствию офицерской жены и в нарушение всех правил, посадил басмача в кабину «ЗИЛа» четвертым. Старик сидел под навесом на выезде из города в надежде на попутный транспорт. Что заставило Астманова остановить водовозку? Или именно так, безотчетно, начинаются крутые повороты в судьбе человека?
Сняв с плеча старика ковровый хурджин, Алешка подсадил попутчика в кабину, с внутренним злорадством отметив, как испуганно-брезгливо отодвинулась от старика жена батальонного начфина. Так и ехала с каменным лицом. Сам он устроился на подножке машины, моля всех святых, чтобы не попался по пути кто-либо из штабных на «уазике».
Предусмотрительно высадив басмача метров за триста от жилого городка, Астманов, не отнекиваясь, принял от него три отменных красных яблока – хубани и в ответ на «спасибо тебе, сынок», прозвучавшее на русском языке, сказал на туркменском:
– Отец, разрешите зайти к вам в гости. Я хочу знать об этих краях, о людях побольше, чем нам говорят. Старые люди многое знают…
О, как блеснули глаза басмача из-под нависших седых бровей! Но только на миг.
– Я рад гостям, сынок, заходи… Кто бы тебя ни послал, но всякий гость – от Бога. Ты меня понимаешь?
– Боже, чем от них так воняет, – прошипела капитанша, когда машина тронулась. Слова ее повисли в пустоте. Астманов едва сдерживал смех, поскольку водитель «ЗИЛа» был кругленький узбек Таштанов из Ферганы, явно знавший толк в восточной кухне. Когда же водовозка притормозила у офицерских бараков, он, помогая женщине сойти, ответил на ее раздраженный вопрос:
– Курдюком пахнет. Это сало такое, баранье. Растет под хвостом, – и, вытягивая губы в трубочку, как бы пропел: – Думба оно называется. Очень вкусное и полезное. Вылечивает от всех болезней и пороков, если в сыром виде есть. Оно очень дорогое – дороже мяса. Попробуйте.
Таштанов потом сказал:
– Тебя, Алиша, начфин вместо думба съест.
Ну не съел, не его «парафия». Однако больше Астманова за водой не посылали. В мазанку Ширали, так звали старого туркмена, Астманов заглянул уже следующим вечером… А потом еще и еще раз…
– Нет коня лучше ахалтекинца… Мы уходили от кызыл-аскеров, как ветер. Не в воинах была сила наших врагов. Среди нас они находили предателей и обманом вытесняли все дальше, к пахтунам и каджарам. Что ты хочешь знать? Что наши курбаши были сначала на стороне Советов? Да, ведь Советы клялись на Коране не трогать наши стада, дома, не отменять законы отцов. Все получилось наоборот. Все, что говорил Мухаммад, они считали преступным. Но ведь они не были даже ансара – людьми Писания. Это были просто язычники. Тогда и разгорелся джихад. Мы не разрушили ни одного храма пророка Исы и его матери Мариам. Они сжигали наши мечети и разрушали мазары. Даже буквы стали чужими, и наши дети перестали читать Коран.
– Ширали, но ведь они читали, не понимая смысла. Кто здесь знает язык Пророка? Хаджи, муаллимы?
– И я спрошу тебя, сынок: нужно ли знать смысл заклинания, древней молитвы? Ты просто произносишь слова откровения, и они достигают своей цели. Что человек знает о словах? Он немного знает о вещах, о своих желаниях… А слово – это сокровенное. А мысль еще выше – это тайна тайн. Не правда ли, твоему поступку предшествует мысль? Значит, она – начало твоей судьбы.
– Не всегда, – неуверенно возразил Астманов, – поступают же люди не задумываясь.
– Нет, сынок, они просто не успевают понять язык своих мыслей. И то сказать, не всякая мысль в твоей голове – твоя. Не так ли?
Спорить с Ширали бесполезно. Он мягко и беззлобно разрушает все, что Лешка считал незыблемым. Да и ладно бы только это! Забугорное радио, особенно «Свободу» и «Немецкую волну», Астманов слушает регулярно, здесь, в иранском приграничье, они принимаются лучше «Маяка». Солженицын, Галич, оттепель, диссиденты… Но старик знает иное, более важное. Знает и умеет.
У Астманова на правой руке два кровоточащих пятака пендинской язвы. Три месяца ноет рука от кончиков пальцев до ключицы. А что с пендинкой делать – терпи, пока не заживет, воняй риванолом, меняй повязку.
– Смой, сынок, эту желтую мазь и завтра приходи с чистой повязкой. Я помогу тебе снять «печать судьбы».
Через день Лешка покорно протянул руку и вытерпел безумное жжение от бурой пыли, которой старик щедро присыпал язвы. Потом рука онемела.
– Не снимай и, главное, следи, чтобы не намокла. Через четыре дня продолжим.
Не было продолжения. Язвы затянулись тонкой блестящей кожей. У Лешки хватает ума не просить снадобья для друзей по несчастью – слишком уж сильные ощущения от этого лекарства. То огнем жгло, то словно резали по живому. И сны чудные снились все эти три ночи…
– Ширали, а правда, что в старину пиры могли пронзить себя кинжалом – и потом ни крови, ни раны? Я читал об этом…
– Правда, только не говори о пирах. У них своя вера. Никто не знает до конца, во что верят люди Ага-хана. Знаю, что они ждут Махди – последнего пророка. Не надо об этом. Знай только одно – исмаилитом нужно родиться. А эти фокусы с кинжалами… Аман… – закряхтев, Ширали приподнялся, запустил руку за низенький шкафчик с посудой, и перед глазами Лешки сверкнуло узкое синеватое лезвие. Подобием переплетенных роз шла по клинку полустертая арабская вязь. Ширали засучил рукав чапана и прижал острие выше кисти. У Лешки пот покатился по лбу, когда увидел он, как старинный клыч медленно входит в руку. Вот уже взбугрилась кожа на противоположной стороне, а старый колдун все давит. Вышло лезвие – без единой капли крови. Внезапно, что-то бормотнув на арабском, Ширали выдернул нож и зажал место прокола… Астманов услышал толчки собственного сердца.