Пробейте, часы, ради бога, пробейте! Дайте нам еще день жизни! Жизнь так коротка, еще один день чудесный дар, даже в тюрьме.
Звякает ключ. Звук, с которым он входит в скважину, выматывает нервы. Этот звук может произвести только влюбленный в свое дело охранник.
Не успевает дверь распахнуться, как с часовой башни раздаются одиннадцать ударов. Ключ выходит из замка. Совершать казни после одиннадцати часов запрещено приказом.
По тюрьме разносится резкая команда.
— На пле-чо! Правое плечо вперед, марш!
Топ! Топ! Шаги удаляются по коридору и затихают.
— Господи Боже! — вздыхает химик в углу. — Ни за что не поверил бы, что человек может вынести такое, не лишившись разума. Неужели у них нет к нам никакого сочувствия?
— В Германии сочувствия не существует, — саркастически смеется генерал. — Но, по крайней мере, можно быть уверенными в одном. Завтра между восемью и одиннадцатью часами одного из нас заберут.
— Кого? — спрашивает лейтенант дрожащим голосом.
— Если ты очень смелый, постучи в опускную дверцу и спроси, — улыбается генерал. — Но могу уверить, что если тебя — завтра утром ты не сможешь подойти к расстрельному столбу без посторонней помощи!
— Подлые дьяволы, — яростно шепчет лейтенант.
— Дьяволы, — язвительно усмехается генерал. — А ты учился в военной академии! Дорогой мой молодой человек, они такие же дьяволы, как ты или я. Просто продукт военного обучения в Третьем рейхе. Будь же честен! Разве ты не восхищался этим обучением, пока не познакомился с немецкой системой военных трибуналов?
Лейтенант молча кивает, соглашаясь с генералом Вагнером. Он вполне мог быть здесь одним из офицеров охраны. Но по иронии судьбы один из приговоренных к смерти.
Обер-лейтенант Вислинг смотрит на генерала Вагнера. «Неужели этот человек сделан из твердого дерева и железа?» — думает он. Охранники определенно приходили за ним. Он давно перешел нормальный лимит времени для ношения красной робы и должен это знать.
— В тридцать четвертом году я последний раз участвовал в соревнованиях по стрельбе в Морреленшлюхте, — говорит оберст Фрик, глядя на серое окно. — Шел август, было жарко. Мы до отвала наелись перезрелых вишен, которые лежали толстым ковром под деревьями. Они осыпались от взрыва минометной мины. У нас разболелись животы…
Дверь распахивается с обычным стуком, испуганно входит новый заключенный.
— Фельдфебель Хольст, сто тридцать третий пехотный полк, Линц, Донау, — представляется он.
— Оберcт Фрик, пятый гренадерский полк, Потсдам, — печально улыбается оберст.
— Аристократы в красивых шляпах, — саркастически говорит генерал Вагнер. — Я не из столь престижной части. Одиннадцатый танковый полк, Падерборн.
— Я был в Падерборне, — говорит семнадцатилетний ефрейтор. — Пятнадцатый кавалерийский полк.
И щелкает каблуками. Он все еще. разговаривает с генералом, пусть даже разжалованным и приговоренным к смерти.
— Лейтенант Похль, двадцать седьмой артиллерийский полк, Аугсбург, — представляется испуганный молодой лейтенант.
— Какими официальными мы вдруг стали, — смеется Вислинг. — Ну что ж: обер-лейтенант Вислинг, девяносто восьмой горнострелковый полк, Миттенвальд.
— Знаете Шёрнера? — спрашивает генерал. — По-моему, он командовал вашим полком.
— Да, он был оберст-лейтенантом. Теперь он генерал-фельдмаршал [57] , и ненавидят его не меньше, чем прежде, — с горечью улыбается Вислинг.
— Когда у нас проходили соревнования по стрельбе в Морелленшлюхте, — продолжает оберст Фрик, — ругаться запрещалось. Было важно, чтобы мы не нервничали, когда подойдет наша очередь. Мы наслаждались жизнью в Морелленшлюхте, но только в летнее время. Зимой там было очень холодно, ветрено. Казалось, холод приходил из России и держался среди тех искривленных деревьев.
— А теперь вам предстоит окончить жизнь в Морелленшлюхте, — сухо говорит генерал. — Знали вы, что во времена кайзера там тоже казнили солдат?
— Нет, понятия не имел.
— Это одна из самых удивительных черт в нас, немцах, — апатично вздыхает генерал. — Мы никогда ничего не знаем. Мы — нация в шорах. Бог весть, сколько невиновных людей было расстреляно в Морелленшлюхте.
— Когда расстреливают, больно? — неожиданно спрашивает юный ефрейтор.
Сокамерники удивленно глядят на него. Никто из них об этом не думал. Страх смерти был таким ошеломляющим, что ни один не задумывался о возможной физической боли.
— Думаю, ты ничего не почувствуешь, — уверенно отвечает генерал. — Одна пуля может убить мгновенно. Государство в своей щедрости дает тебе двенадцать!
— Я думаю, меня не расстреляют, — говорит с истеричной ноткой в голосе лейтенант. — Меня отправят в специальные войска. Я нутром это чувствую. Я это знаю. Когда узнают о моей специальности, то поймут, как я могу быть полезен в спецвойсках! Даю слово, что навещу вашу жену и передам ваше последнее сообщение, герр генерал. Я почитаю вас и восхищаюсь вами!
— Не нужно, — вздыхает генерал. — Это большой недостаток у нас, немцев, что нам вечно нужно кого-то почитать и за кого-то сражаться.
По коридору громыхает тележка с едой. Часы бьют восемь.
Команды, лязг оружия, крики и брань, позвякивание ключей. Тюрьма гудит от нервозности.
Теперь на полу снова три теневых полоски. Вскоре появится четвертая. Дверь со стуком распахивается.
— Пауль Кёбке, — рычит фельдфебель.
Химик, который не мог держать язык за зубами, поднимается на ноги.
— Нет, нет, — стонет он. — Это ошибка. Я здесь недавно. Это, должно быть, вас, герр генерал!
— Заткнись, Кёбке, — раздраженно гремит фельдфебель, делая шаг в камеру. — До генерала дойдет очередь, как и до всех вас. Сегодня твоя очередь, так что пошевеливайся! Группа попутчиков ждет.
Он так толкает Кёбке, что тот падает в руки двух унтер-офицеров, которые с отработанной легкостью надевают на него наручники.
— До скорой встречи, — ухмыляется фельдфебель, захлопывая дверь.
Отечество вправе требовать, чтобы люди жертвовали всем ради него. Поэтому я приказываю, чтобы каждый человек, способный носить оружие, был немедленно призван, невзирая на возраст и состояние здоровья, в армию и отправлен в бой с врагом.
Адольф Гитлер, 25 сентября 1944 г.
— Черт бы вас побрал! — сердито говорит Старик, войдя в подвал и увидев нас лежащими среди бутылок.
— Потише, — стонет Малыш. — В голове у меня чертенок изо всех сил вбивает колышки для палатки!