В остальное время он лежал, свернувшись калачиком на койке, прижимая голову к каменной стене в надежде слегка унять боль. Вспоминал о траншеях, казавшихся теперь образцом комфорта по сравнению с мрачной камерой. Часто задавался вопросом, почему никто из роты не навещает его. Может быть, думают, что его уже нет в живых? Было бы вполне в духе гестапо объявить о его казни за несколько дней, даже недель до того, как она состоится.
Он находился под строгой охраной, в изоляции от других заключенных все время, не считая прогулок, но даже там было невозможно обменяться большим, чем редкими отрывочными фразами. Штальшмидт и Грайнерт неустанно были начеку, рыская туда сюда, а Штевер и еще несколько охранников взяли манеру сидеть на стене и наблюдать за потехой. Прогулка была отнюдь не отвлечением от скуки тесных камер, а настоящим кошмаром. Заключенным приходилось целых полчаса бегать по кругу, положив руки на затылок и не сгибая ног. Это было очень забавно наблюдать и очень изнурительно делать. От такого бега ныло все тело, сводило мышцы ног. Но это было собственным изобретением Штальшмидта, и он, естественно, гордился им.
Когда унтершарфюреры СД впервые приехали отвезти Ольсена на допрос к Билерту, они взглянули на его разбитое лицо с распухшим носом и расхохотались до слез.
— Что это с тобой? Скатился по лестнице, да?
Штальшмидт серьезно объяснил, что лейтенант подвержен дурным сновидениям и во время одного из них упал с койки, что лишь усилило общее веселье.
— Подумать только, — заметил один из шарфюреров, утирая глаза, — сколько твоих заключенных ухитряется падать с коек — странно, что ты не привязываешь их на ночь. Для собственной же пользы, само собой…
На стене камеры Ольсена один из его предшественников нацарапал на стене несколько трогательных обращенных к сыну строк, прощался с ним и поручал его заботам мира. Оберст Эрих Бернет, 15.4.40 г. Лейтенант Ольсен задумался о том, что сталось с оберстом Эрихом Бернетом, и настолько ли взрослый его сын, чтобы ему об этом сообщили. Отсюда мысли его перешли к своему сыну, Герду, которого мать и ее родня определили в национал-социалистический учебный лагерь возле Ораниенбурга. Ольсен прекрасно понимал, что едва его не станет, руководители гитлерюгенда, не теряя времени, отведут сына в сторонку и отравят память о нем. Может быть, уже принялись за эту задачу. «Твой отец был изменником, твой отец был врагом народа, твой отец предал свою страну». А потом его свойственники, самодовольные, чопорные Лендеры, всегда относившиеся к нему неодобрительно. Ему представился голос фрау Лендер, звенящий от радости при вести о его смерти. Изменник своей страны, он плохо отзывался о фюрере, и в ее представлении он будет не лучше сексуального извращенца или убийцы. Она все расскажет о нем, понижая голос, своим элегантным приятельницам за чашкой вечернего чая. Будет поносить его за то, что тот навлек такой позор на семью, и, однако же, станет рассказывать, бывая в гостях, эту историю неделями.
У лейтенанта Ольсена начало появляться ощущение, что он уже мертв и забыт. Ему было уже все равно, что станется с ним — он не страшился смерти, чуть ли не приветствовал эту возможность избавления от боли; но все-таки было тяжело сидеть в одиночестве камеры и думать о мире снаружи, смеющемся и плачущем, сражающемся и забавляющемся, совершенно не знающем о его существовании. До чего же легко уйти в небытие! Как быстро люди забывают, как мало принимают к сердцу…
А потом к нему однажды явились посетители. Старик с Легионером пришли повидать его, и завеса сразу же поднялась — он уже не был призраком, он снова стал частью мира. Пусть он не может выйти и присоединиться к ним, но они по крайней мере о нем помнят. И хотя ни Старик, ни Легионер не могли освободить его или изменить его конечную участь, он теперь знал, что жестокое обращение с ним не останется неотмщенным. И от этого становилось легче на душе. Было какое-то удовлетворение в сознании того, что те, кто глумился над тобой, унижал тебя, бил до полусмерти, приговорены к отмщению и об этом даже не догадываются.
Невысокий Легионер видел всех троих — Штальшмидта, Штевера и Грайнерта. И запомнит. Легионер всегда все запоминал.
Штевер присутствовал с начала до конца этого визита и поймал себя на том, что странно обеспокоен внешностью Легионера. Он сперва сделал попытку присоединиться к разговору, но Легионер холодно послал его к черту. Проглотив обиду, Штевер хотел угостить их сигаретами, хотя курить строго запрещалось. Все трое отвернулись, даже не поблагодарив.
Перед уходом Легионер поглядел на Штевера сощуренными, оценивающими глазами.
— Ты Штевер — так? Тот детина в кабинете, с тремя звездочками на погонах - это Штальшмидт? А тот твой приятель, с которым я видел тебя, когда мы входили — у которого изогнутый нос — его фамилия Грайнерт?
— Да, — ответил Штевер, недоумевая, какое это имеет значение.
— Отлично. — Легионер кивнул и очень неприятно улыбнулся. — Отлично. Запомню. Я никогда не забываю фамилий. И лиц. Пока.
И пошел по коридору к наружной двери, мурлыча песенку. Достаточно громко, чтобы Штевер мог разобрать слова: «Приди, приди, приди, о Смерть…»
Штевер неторопливо вернулся к камере лейтенанта Ольсена. Легионер вывел его из душевного равновесия. В этом человеке было что-то пугающее. Сев на край койки, Штевер взглянул на лейтенанта.
— Этот невысокий парень, — осмотрительно заговорил он. — Этот невысокий парень со шрамами по всему лицу — он твой друг?
Лейтенант Ольсен молча кивнул. Штевер нервозно подергал себя за мочку уха.
— Неприятный тип, — заметил он. — Вид такой, будто он зарезал бы свою бабушку за половинку сигареты. Меня аж холодная дрожь пробрала. Не удивлюсь, если он какой-то псих. Возможно, ему место в сумасшедшем доме. Не понимаю, как вы, офицер, можете быть с ним близки.
Лейтенант Ольсен пожал плечами.
— Я не близок с ним. С Легионером никто не близок. Он, что называется, волк одиночка — у него только один настоящий друг, и это смерть.
— Как это — смерть? — Штевер содрогнулся. — Не понимаю. Он убийца или что?
— При определенных обстоятельствах. Известно, что он убивал тех, кто нарушал его личный моральный кодекс. Несколько отличный от моего или твоего. Прежде всего, более жесткий. Легионер не принимает никаких оправданий. Он сам назначает себя судьей и палачом. Вот один из пунктов его кодекса: человек не должен судить, если не готов сам привести в исполнение приговор, который выносит — а Легионер всегда готов.
Штевер утер пот со лба.
— Таким людям нельзя давать воли. Жуткий тип. Я видел в РСХА нескольких образин, но им далеко до твоего приятеля. От одного взгляда на него по телу мурашки бегут.
— Не красавец, тут я согласен с тобой, — улыбнулся Ольсен. — Но у него есть своеобразное обаяние, тебе не кажется?
— Какое там к черту обаяние! — сказал Штевер. И с внезапным испугом спросил: — Послушай, тебе не кажется, что он имеет что-то против меня, а?