Барселона достал из голенища боевой нож и принялся чистить им ногти. Не потому, что его беспокоила грязь под ногтями, а чтобы подчеркнуть свои слова:
— Смотри, Юлиус, как бы тебе не умереть молодым.
Хайде нахмурился и сунул руку с перстнем в карман.
— За кого ты принимаешь себя, испанец липовый?
Старик побагровел от гнева. Попытался угрозами заставить Хайде вернуть перстень, но тот не обратил на них внимания.
Хайде подошел к швейцарским гвардейцам и с гордостью показал им перстень. И тут произошло первое покушение. Лезвие алебарды просвистело всего сантиметрах в двух от его головы. Никто не видел, откуда она вылетела, но Малыш оказался под сильным подозрением.
Хайде бросился к грузовику и сунул за пояс два пистолета со спущенными предохранителями. Священный перстень вызвал между нами вражду. Носить его было опасно, но все хотели этого.
Второе покушение последовало минут через двадцать. Хайде лежал посреди двора с двумя десантниками, любуясь перстнем. Что-то заставило его повернуть голову, и через несколько секунд по тому месту, где он лежал с десантниками, проехал двадцатитонный грузовик и врезался в дерево. От угла виа Пио и виа ди Бельведере, где вся рота сидела, играя в кости, послышался приглушенный смех.
— Странно, как это грузовик может ехать сам по себе, — задумчиво произнес Порта.
Хайде утер пот со лба и сдвинул кепи на затылок. Сунув руки глубоко в карманы, медленно пошел к нам.
— Банда убийц, — сказал он. — Но перстня вы не получите. Убить меня не так уж легко.
— Это мы еще посмотрим, — сказал Барселона и с улыбкой бросил кости.
* * *
На обратном пути по виа Аппиа мы потеряли три грузовика и семерых людей. Марке был тяжело ранен, и мы уложили его в санитарную машину, возвращавшуюся в Рим. Кожа его походила на пергамент, губы посинели и растянулись, обнажив зубы. Он запротестовал шепотом, когда Барселона снял с его ремня кобуру с наганом.
— Они мои. Оставь их при мне.
— Когда вернешься, получишь то и другое обратно, — пообещал Старик.
— Отдайте наган. Я могу присмотреть за ним. Его не стащат.
Но мы знали эти дела. Знали, что означает желтизна его кожи. Знали, как это выглядит, когда на человеке поставлена печать старухи с косой; знали, что какой-нибудь санитар стащит наган еще до того, как Марке умрет. Зачем дарить его санитару, когда он пригодится нам самим?
Стойкий Марке заплакал. Потом Малыш совершил некрасивый поступок. Перед тем, как санитарная машина отъехала, он взял шинель Марке, лежавшую скатанной рядом с ним. Это была непромокаемая шинель десантников [123] . Они очень ценились, а Малыш и Марке были почти одного роста. Марке попытался вылезти из машины. Он осыпал нас проклятьями, когда санитары затолкнули его обратно и с бранью захлопнули дверцы. Провожая взглядами машину, мы слышали крики Марке:
— Оставьте меня с вами! Я не хочу умирать! Верните мой наган!
— Он умрет еще до приезда в госпиталь, — спокойно сказал Старик.
Мы кивнули, зная, что он прав. И Марке знал это. Двадцать минут назад он был с нами и смеялся над Малышом и его каской.
Нажав на газ, Порта пробормотал под нос:
— Хорошо, что он выиграл несколько последних бросков.
Легионер осмотрел наган, который уже выменял у Барселоны. Потом вставил обойму на место и сунул большой пистолет в желтую кобуру, одну из самых любимых вещей Марке. Встал в кабине, похлопал по кобуре и сказал:
— Приятная штука.
Мы видели, какое удовольствие доставляет Легионеру тяжесть нагана. Пистолет придавал ему чувство безопасности, как до этого Марке.
Солдату на передовой очень важно ощущать свой пистолет. Он должен создавать ощущение поддерживающей руки друга, и наган создавал его. Мы их высоко ценили. Все наганы, какие были у нас, мы раздобыли у русских с риском для жизни. Во второй роте было пять наганов, и мы очень берегли их. Всегда забирали револьвер умирающего. Когда человек умирал, другие получали право на его вещи; но пока человек был жив, он вместе со всеми вещами принадлежал второй роте. Самым неприятным было, что умирающий почти всегда знал, что мы уже забрали револьвер. Эта штука представляла собой гарантию жизни, и без нее жизненное пламя начинало неистово трепетать. Но мы не могли позволить себе сентиментальности, когда дело касалось нагана.
На другое утро мы покинули монастырь. Перед отъездом нас всех собрали в базилике. Появился архиепископ Диамаре. Воздел руки и нараспев произнес:
Gloria deus in exelsio! [124]
Потом в течение десяти минут вел службу, до того захватывающую, что даже мы, неверующие в первом ряду, были зачарованы. Потом трое монахов, монахини и дети из приюта пропели хорал, замечательно звучавший в этих священных стенах.
Молчаливые и несколько благоговеющие, мы вышли и вскоре уехали.
Барселона и я переглядывались. У нас был секрет, которым мы не могли поделиться с остальными. Они подняли бы нас на смех. Перед самым рассветом мы вместе были в карауле, находились в конце ряда машин. Тучи неслись по небу, и время от времени выглядывала луна. Мы прислонялись к стене, спрятав автоматы под шинели от мороза, молча смотрели вниз с холма и наслаждались чувством безопасности, которое хорошие товарищи придают друг другу. Не знаю, кто из нас увидел ее первой. Из-за деревьев внизу появилась фигура, завернутая в громадный плащ и похожая на призрак. Согбенная, торопливо шедшая фигура.
— Кто-то из монахов? — спросил Барселона.
Внезапно фигура остановилась на открытом месте, где позднее погребут польскую дивизию. Погрозила монастырю кулаком. Потом на секунду-другую в промежутке между несущимися тучами появилась луна, и мы отчетливо увидели эту фигуру. Сердца у нас замерли, когда ветер отбросил назад ее плащ. Эта фигура была Смертью с косой на плече!
Кровь застыла у нас в жилах. Потом мы услышали смех — долгий, торжествующий смех. Затем фигура исчезла в клубе тумана.
Мы спотыкались о ноги друг друга на бегу к караульному помещению. Старик, Порта и остальные спали. У нас стучали зубы, и я потерял на бегу свой пистолет.
— Ты должен пойти и отыскать его, — сказал Барселона. Я отказался. И стащил пистолет у спавшего десантника. Когда рассвело, мы с Барселоной отправились искать мой, но так и не нашли.
Другие поняли — что-то случилось, но мы не смели им рассказать. Хотели было пойти к падре, но потом решили, что лучше всего будет помалкивать. Барселона справедливо заметил:
— Не нужно рассказывать обо всем, что видишь.
В конце концов мы стали притворяться друг перед другом, что забыли о случившемся. Но Смерть посетила святую гору в преддверии предстоящей жатвы, а мы с Барселоной случайно ее увидели и услышали ее торжествующий смех.