В ту ночь мы поймали мальчишку. Он хотел переплыть реку и попал прямо в руки патруля. Мы не могли добиться от него ни слова. При обыске в карманах у мальчишки оказались разные семена. Больше ничего. Когда спросили его имя, он назвал одно из тех, какие носят тысячи мальчишек.
Приехал офицер из разведотдела дивизии, но тоже ничего не смог от него добиться. Мальчишку отправили в штаб дивизии под конвоем, и вечером мы узнали, что его застрелили. Там открыли значение семян: белые обозначали танки, кукурузные зерна — пушки, подсолнечные семечки — пулеметы, яблочные — полки. Всего десятилетний, он был блестящим шпионом. Он видел, как его отца и мать расстреляли на какой-то римской улочке, и так возненавидел нас, что собственноручно перерезал горло полицейскому вермахта.
Два дня спустя американцы стали наводить о нем справки. Мы сказали им то, что знали. Они прокляли нас и в отместку застрелили пятерых наших.
В Лощине Смерти росло дерево, на одной из его ветвей была повешена крестьянская девушка. Ее схватили на месте преступления, когда она устанавливала мины. На берегу реки сидели двое солдат-десантников, связанных вместе колючей проволокой. Их схватили далеко от передовой. Охотники за головами привезли их, убили выстрелами в затылок и посадили перед носом американцев в виде жуткого предостережения. Тела уже начали разлагаться, но нам запретили убирать их под страхом суровой кары. Вскоре мы перестали их замечать. Они стали частью ландшафта, как склонившаяся к реке старая ива.
Руководствуясь интуицией, безошибочной интуицией солдат с передовой, мы безо всякого приказа принялись рыть одноместные окопы, представляющие собой наилучшую защиту пехоты от танков.
Гренадеры из Сто тридцать четвертого полка смеялись над нами.
— Никаких танков здесь нет. У вас, танкистов, на уме только танки.
— Va te faire cuir un boeuf [140] , — сказал Легионер. — Они появятся. Вот увидите.
И они появились. В то время, когда мы меньше всего ожидали этого: сразу же после полуночи.
Мы бросились с наших позиций в свои одиночные окопы, косили из них следующую за танками пехоту и уничтожали один танк за другим. Зажгли тридцать шесть дымящих костров. Обратно вернулись только десять машин.
Порта с Малышом отправились на охоту за золотыми зубами еще до того, как атака завершилась. Им сказали, что у японцев обычно много золотых зубов. Каково же было их разочарование, когда энергичные поиски принесли всего девять. Охотники за зубами решили осмотреть трупы снова при свете дня. В темноте они могли не заметить какие-то коронки. Майор Майк по крайней мере в двадцатый раз пригрозил им трибуналом, но на них это не подействовало. Ничто не могло одолеть их жажду золота. Малыш с гордостью показывал всем замечательный глазной зуб.
Нас отвели на новую позицию у высоты 593, напротив которой находилась Тридцать четвертая техасская дивизия. На горизонте нам была видна Рокка Янула, на которую снаряды сыпались дождем. Майк несколько часов неотрывно глядел в бинокль, выискивая знакомые лица, потому что чуть в стороне от нас находился Сто тридцать третий пехотный полк США, а Майк служил в нем новобранцем.
Мы видели, что он замышляет против них какую-то подлую шутку. Он имел на них зуб. Внезапно Майк увидел нескольких знакомых. Оттолкнул артиллерийского наблюдателя, схватил полевой телефон и потребовал соединить его с майором, который командовал батареей. Лейтенант Фрик попытался урезонить его.
— Не надо, Майк. Они нас уничтожат.
Майор злобно улыбнулся и сунул в рот большую сигару.
— Пошел вон! Это моя личная война. Я ждал этого много лет. — И подозвал Порту, который расхаживал с двухметровым луком, найденным возле трупа американца [141] . Указал ему цель. — Видишь вон те три куста возле большого камня?
Порта кивнул.
— Чуть правее, примерно на три пальца, есть просвет, — продолжал Майк. — Видишь его?
Порта пристально посмотрел в бинокль, потом протяжно свистнул.
— Ясно. Наблюдательный пункт.
Майк усмехнулся и закусил сигару.
— Нет! Это командный пункт. Там есть один мерзавец, который служил вместе со мной в шестой роте. Можешь пустить туда стрелу с запиской?
— Могу, — ответил Порта.
Майор Майк вырвал лист из полевой книжки и стал быстро писать:
«Джо Даннаван, помнишь Майкла Брауна? Мы вместе были в Шаффилдских казармах. Ты плевал на меня, Даннаван. Выгнали меня по твоей вине. Теперь я майор.
Мы придем и засунем твою башку тебе же в задницу. На нашем счете накопились большие проценты, которые нужно уплатить, и я доберусь до тебя, Джо, даже если ты спрячешься в штабе генерала Кларка!
Ровно через три минуты я начну артобстрел. Спрячься, Джо, иначе лишишься башки, а мне этого не хочется. Я хочу взять тебя живым. Клянусь Богом, Джо, ты будешь вопить, как мы в гарнизонной тюрьме, когда майор Одноногий избивал нас.
До встречи, Джо!
Майк Браун,
майор, командир роты».
Порта привязал лист к длинной стреле, натянул тетиву, тщательно прицелился, и записка со свистом унеслась.
Майк запустил секундомер, бросился к полевому телефону, схватил расчеты наблюдателя и с сатанинской усмешкой отдал приказ батарее тяжелых гаубиц. Потом потребовал соединить его с батареей реактивных установок.
Ровно через три минуты после того, как Порта выпустил стрелу, раздался такой гром, словно над нашими головами неслась сотня паровозов. Мы невольно опустились на колени. Над позициями противника взметнулась стена огня, земли, камней. Это стреляли гаубицы. Они произвели десять залпов. Через пять секунд к гаубицам присоединилась реактивная батарея. Снаряды гаубиц были разрушительны, но они не шли ни в какое сравнение с трехсотмиллиметровыми реактивными снарядами, летевшими с длинными хвостами пламени. Мы много раз попадали под такой огонь и всегда укрывались в ужасе на дне траншеи. Мы знали, что на реактивной батарее три установки, и у каждой десять направляющих [142] . Таким образом, работало тридцать этих ужасающих штук, и все потому, что майор Майк имел зуб на одного человека. Он сидел на дне траншеи, широко расставив ноги, и злобно улыбался.
Тишина после этого града снарядов казалась жуткой.
— Берегитесь, — сказал лейтенант Фрик. — Они непременно ответят.
И американцы ответили. Целые четверть часа они палили из всех орудий. Потом вновь наступила тишина.
Майк сидел в своем окопе, обдумывая новый ход. Вскоре после наступления темноты он призвал добровольцев для штурмовой группы. Но о личной войне майора Майка знали все, поэтому на призыв никто не откликнулся. Майк язвил, обзывал нас маменькиными сынками, однако мы пропускали его шпильки мимо ушей.