— Ладно, — прошептал Барселона, когда колбаса исчезла во рту Малыша. — Ешь… И апельсин, — добавил он, когда Малыш стал сдирать кожуру зубами.
— А что скажешь про свой бушлат? — поинтересовался Малыш, запихивая в рот апельсиновые дольки.
И вожделенно посмотрел на него. У него поверх мундира была только тонкая маскировочная куртка, и мы все знали, что если Барселона умрет, его бушлат непременно присвоит кто-то из санитаров. Эта хорошая, теплая вещь была на вес золота.
— Что скажешь? — спросил снова Малыш. — Пока ты здесь, он тебе не нужен. Может, я его позаимствую?
— Нет!
От слабости Барселона кричать не мог, но горячность его протеста была очевидной. Он посмотрел на нас так умоляюще, что Старик дал Малышу сильного пинка в ногу и велел заткнуться.
Перед уходом мы быстро огляделись и оставили Барселоне все свои сигареты с опиумом и два литра водки. Если он выживет, ему нужно будет чем-то поддерживать настроение. Сунули все под подушку, куда никто больше не заглянет, и попрощались.
Когда мы пришли на следующий день, нам сообщили, что Барселону перевели в какой-то госпиталь в Сталинграде.
— Черт возьми! — выкрикнул Малыш. — Оба исчезли… он и его бушлат! Что за двойное невезение!
Все, на что мы надеялись, все, для чего трудились, теперь стало действительностью. У нас есть не только хорошо организованное государство, но и в лице Адольфа Гитлера вождь, за которым мы будем следовать до конца.
Пастор Штайнеман,
5 августа 1933 г.
Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер задумчиво смотрел из-за своего стола на штандартенфюрера Теодора Эйке, развалившегося в кресле и словно бы не замечавшего его взгляда.
Через несколько секунд Гиммлер отодвинулся назад вместе со стулом и встал. Скрипя ботинками, подошел к окну и выглянул на белый простор Принц-Альбрехтштрассе, где первый снег лежал еще нетронутым. Нахмурился, откашлялся, заложил руки за спину и повернулся к Эйке.
— Ради вашего блага надеюсь, дорогой друг… — Гиммлер сделал паузу и мрачно, предостерегающе улыбнулся. — Ради вашего же блага надеюсь, что вы сейчас сказали мне правду.
— Рейхсфюрер! — Протестующее восклицание Эйке прозвучало почти насмешливо. — У этой старой суки определенно в жилах была еврейская кровь… и притом больше, чем несколько капель. По крайней мере, четвертая часть. Я давно это подозревал, только до сих пор не имел доказательств… Но в любом случае достаточно только взглянуть на фамильный нос, он торчит на километр!
Эйке запрокинул голову и громко засмеялся. Гиммлер, сморщив нос и закрыв глаза, сделал глубокий вдох и сосчитал до десяти. Этот человек всякий раз, когда открывал рот, вызывал у него раздражение. Язык у него был грубым, чувство юмора граничило с идиотизмом.
— Хорошо. Поверю вам на слово. Больше вам не о чем сообщить? В таком случае желаю всего хорошего… Хайль Гитлер!
Как только Эйке вышел, Гиммлер снова сел за стол и поднял телефонную трубку. Раздраженно побарабанил пальцами по бумагам, которые оставил штандартенфюрер.
— Пришлите ко мне обергруппенфюрера Гейдриха [24] … немедленно!
Через несколько секунд Гейдрих бесшумно вошел. Он был больше диким зверем, чем человеком, обладал изяществом, хитростью и жестокостью рыси. Гиммлер смотрел, как он закрывает дверь, и Гейдрих, всегда ощущавший опасность, ответил ему взглядом скрытных глаз, никогда не выдававших секретов.
— Присаживайтесь, обергруппенфюрер.
Гейдрих поклонился и сел в кресло, еще не остывшее после Эйке. Голубые глаза его были непроницаемыми, холодными, светло-серый, тщательно отутюженный мундир слегка пахнул лошадью [25] . Гейдрих имел обыкновение каждое утро с пяти до семи совершать конные прогулки со своим смертельным врагом, адмиралом Канарисом.
Гиммлер снял пенсне, протер линзы, помассировал пальцами переносицу. Оба человека глядели друг на друга через стол, и Гиммлер сдался первым под предлогом возвращения на место пенсне. Надев его, принялся листать бумаги Эйке. И, не поднимая глаз, спросил:
— Скажите, обергруппенфюрер… что было написано на памятнике вашей бабушки?
Гейдрих едва заметно напрягся. Потом засмеялся. Губы его были раскрыты, но холодные голубые глаза сузились и превратились в щелочки.
— В частности, имя, — ответил он. — Ее звали Сара…
Гиммлер взглянул на него.
— Говорят, вы пошли на то, чтобы снять памятник?
— Снять? — Гейдрих вскинул брови. — С какой стати, рейхсфюрер? Он стоит больших денег.
— Вот потому вы вернули его на место… но, как ни странно, без имени Сара.
Наступило молчание.
— Это имя… Сара, — заговорил Гейдрих. — Не появилось ли оно, рейхсфюрер, и на памятнике моей прабабушки?
Гиммлер посмотрел на него. Гейдрих спокойно сидел в кресле, на лице его было выражение живого любопытства, и до Гиммлера постепенно дошло, что этот самый компетентный из его генералов вместе с тем и самый опасный. Он решил пока что оставить этот вопрос.
— Хорошо, Гейдрих. Можете идти. Пока что забудем об этом.
Гейдрих, внутренне торжествующий, бесшумно пошел к двери. У него тоже имелось оружие, но пока что его нельзя было обнажать. Время еще не пришло…
Унтер-офицер Лутц распахнул дверь пинком с такой силой, что у меня мелькнула мысль о землетрясении. Нас каждое утро будил его отвратительный крик.
— Подъем, доблестные лежебоки! А ну, вставайте, и поживее!
В то утро побудка была еще хуже, чем обычно. Во-первых, было еще не утро, а глухая ночь, во-вторых, у Лутца имелось особое сообщение для меня, Порты и Малыша, которое он злорадно выложил во всю силу легких.
— Ты — ты — и ты! Немедленно к командиру полка. И раз я говорю немедленно — значит, немедленно… для особого задания, ну разве вы не счастливчики?
— Пошел знаешь куда? — последовал одинокий ответ из-под одеяла Порты.
— Предупреждаю! — выкрикнул Лутц. — Еще что-то в этом духе, и я добьюсь, чтобы тебя отдали под трибунал!
Малыш сел в постели и злобно уставился на Лутца покрасневшими глазами.
— Что это с тобой, черт возьми? Блоха завелась в заднице? Не видишь, что мы пытаемся заснуть?
Порта на свой знаменитый манер громоподобно испортил воздух и захихикал.
— Заверни это и передай оберсту с моими наилучшими пожеланиями.