— Только подумайте, — призвал Пфеффер, — о памятниках, которые нам воздвигнут. Никогда еще в истории нашей страны не предпринималось такой атаки! Ее будут возглавлять генералы, сверкая штыками на солнце…
— Прекрасно! — выдохнул Штемпель. — Я так явственно представляю… Жаль только, что не смогу присутствовать, когда будут описывать фюреру эту сцену…
— Оставьте это, — раздраженно сказал фон Хартман. — Что скажете о деталях?
— Ах, да! — Пфеффер подался вперед, глаза его странно блестели. — Я все разработал. Все спланировал. Думаю, по такому случаю нужно надеть парадные мундиры…
— Взятые, чтобы отпраздновать нашу победу, — сухо сказал фон Хартман.
— И это тоже будет своеобразной победой! — воскликнул Пфеффер. — Такой славной, такой благородной, такой…
Он раздраженно умолк, когда вошел фельдфебель, а за ним гауптман Глазер. Оба отдали честь. Фельдфебель положил на стол белый мешок и почтительно отступил назад.
— Что это? — с отвращением спросил фон Хартман.
— Хлеб и колбаса, герр генерал.
— Хлеб и колбаса? — Фон Хартман ошалело оглядел сидевших за столом. — Хлеб и колбаса, гауптман? Вы что, лишились разума?
— Никак нет. Это дружественный жест русских. Должен доложить, что генерал Воронов, командир 3-й бронетанковой дивизии, предложил нам благоприятные условия капитуляции [68] . Предложение действительно до восемнадцати ноль-ноль. Если мы до того времени его не примем, они бросят все силы в решительное наступление.
Генералы ошеломленно молчали. Дар речи, казалось, сохранился только у оберста Кроме.
— А если примем? — спросил он.
— Генерал Воронов заверил меня, что с нами обойдутся благородно. Офицеры смогут сохранить оружие, солдаты получат котловое довольствие. Больных и раненых будут лечить.
Оберст Кроме вскинул брови и посмотрел на сидевших за столом.
— Русские, — продолжал гауптман Глазер, — так же, как и мы, хотят покончить с кровопролитием.
Услышав это, генералы дружно вскинули головы. Генерал Пфеффер стукнул рукой по столу.
— Как вы смеете приходить к нам с таким постыдным предложением? Как смеете общаться с противником? При одной только мысли о сдаче в плен у меня кровь стынет от стыда. Разве фюрер не говорил, что каждый должен сражаться до конца, не думая об исходе войны? — Он гордо выпятил грудь. — Лично я не разочарую его. Другие, разумеется, пусть ведут себя, как знают. Я буду непоколебим.
— Мы уже договорились о том, как будем действовать! — выкрикнул фон Хартман. — Хватит актерства! — И повернулся к гауптману Глазеру. — Я поражаюсь, что у вас хватило наглости явиться сюда. Сдаться этим недоразвитым варварам…
— Не может быть и речи! — воскликнул Штемпель, уже слышавший барабаны и трубы. — Прусский офицер скорее умрет! — Он привалился к столу и проницательно уставился на Глазера. — С какой стати вы вели переговоры с русскими? Вы знаете приказ! Почему не перестреляли этих мерзавцев?
— Это было трудно. Так внезапно… трудно было решиться. Я подумал…
— Подумали? — изумленно спросил Штемпель. — Черт побери, думать не ваша обязанность, гауптман! Ваше дело исполнять приказы!
— Явный случай неповиновения, — произнес фон Хартман.
Генерал Пфеффер кивнул. Взял свой живописно украшенный шлем и водрузил на голову: судья, готовый произнести смертный приговор.
— Знаете, что это означает, гауптман? — И стал торжественно произносить нараспев: — Именем фюрера и немецкого народа вы приговариваетесь к смертной казни через расстрел за невыполнение приказа…
Вульц и фон Хартман согласно кивнули. Они были прусскими офицерами. Железная дисциплина, рассудок выше чувств. В духе времен Фридриха Великого.
Фельдфебель разоружил гауптмана, вызвали охранников. Те вывели Глазера на снег. Через несколько минут в немецкой армии стало одним офицером меньше. Расстрельная команда бросила его там, где он упал; эти люди были слишком слабы, чтобы расходовать энергию на рытье могилы, слишком равнодушны к смерти, чтобы чувствовать какое-то уважение к тому, кого сами и расстреляли.
В бункере собравшиеся по-прежнему сидели за столом. Пфеффер так и не снял золоченого шлема.
— И все-таки, — сказал оберст Кроме, — вряд ли мы можем оставить это предложение без внимания. Придется предпринять какие-то действия…
— Конечно, — успокаивающе произнес фон Хартман.
— Поэтому…
Генерал Штемпель внезапно издал истерический крик и схватил телефон. Остальные повернулись к нему и молча слушали, как он твердо отдавал приказ своей дивизии немедленно атаковать всеми силами русских. Но не смогли расслышать ответа:
— Если хочешь атаковать русских, — прорычал голос на другом конце провода, — приезжай, черт возьми, и атакуй сам, старый осел!
Раздался щелчок, связь прервалась. Штемпель, побледнев и ловя ртом воздух, откинулся на спинку стула. Он так и не сумел уяснить, что вот уже двое суток его дивизия состоит всего из шестидесяти человек под началом лейтенанта. В своем быстро тускневшем разуме он до сих пор представлял себя командиром тысяч людей.
Фон Хартман подался вперед.
— Думаете, это разумно?
Штемпель издал горлом сдавленный звук и неожиданно вышел.
— Очень странно, — произнес Пфеффер.
У себя в бункере Штемпель заорал денщику:
— Переодень меня в парадный мундир!
— В… парадный?
— Делай, что говорю! — пронзительно выкрикнул Штемпель.
Пять минут спустя, в жемчужно-серых брюках с красными лампасами, в зеленом кителе с золотым галуном, Штемпель вызвал двух дежурных офицеров, чтобы те выслушали его последнее слово.
— Солдаты предали меня, — заговорил он негромким, дрожащим голосом. — Мне остается только покончить с собой. Прощайте, господа. Мы не напрасно гибли в Сталинграде. История нас не забудет… Хайль Гитлер!
Он взял револьвер, сунул в рот ствол и нажал на спуск [69] . Оба офицера застыли в последнем отдании чести, по их лицам неудержимо катились слезы.
Через два часа после того, как гауптман Глазер был расстрелян, а генерал Штемпель застрелился, трое генералов вышли в заснеженную степь. Золотые галуны искрились и мерцали, красные лампасы на брюках светились, как маяк.