Последний солдат скрылся из виду. Генерал Аугсберг, казалось, внезапно принял решение. И твердым шагом пошел дальше среди развалин.
Чуть свет генерал Аугсберг появился среди нас. Молча бросил мешок с продуктами, потом неспешно принялся вынимать из карманов все личные бумаги и сжигать их. Мы смотрели на него в изумлении. Лицо его было суровым, губы плотно сжатыми. Когда вспыхнула последняя бумага, он повернулся и обратился к нам.
— Так! — Генерал оглядел нас, взгляд его задерживался то на одном, то на другом, словно он пытался определить нашу возможную реакцию. — Делаю вам простое предложение: либо вы остаетесь здесь и дожидаетесь русских, либо идете со мной и пытаетесь пробиться к нашей линии фронта. Выбор за вами. Если останетесь, почти наверняка погибнете. Если пойдете со мной, перспективы вряд ли более радужные. Решите идти — пойдем налегке. Понесем только оружие и боеприпасы. Идти будет трудно, возможно, мы не достигнем цели. Может быть, вы предпочтете остаться и попытать счастья с русскими. Если да, не буду вас винить. Я предлагаю не веселую прогулку — только возможность нелегкого успеха. Кое-кто может назвать это самоубийством. Я пока не знаю. — Он сделал паузу. — Так. Это все. Я иду.
Генерал Аугсберг повернулся и зашагал в первые красно-золотистые лучи восходящего солнца. Наступила недолгая тишина, потом Старик медленно поднялся, потянулся, прижал руки к пояснице, взял автомат и легкой поступью двинулся вслед за генералом. Мы один за другим последовали его примеру и в итоге растянулись в длинную колонну примерно из восьмиста человек, остатков разных полков. Среди нас было даже двое летчиков. Их «кондоры» [85] подбили, но им удалось приземлиться за немецкими позициями, и теперь они присоединились к нам в попытке сохранить жизнь. Летчики шли прямо передо мной, и я взирал с все усиливающейся завистью на их меховые куртки и унты. На мне, как и на других, были всевозможные лохмотья, я забыл ощущение удобства и тепла. Кроме того, я нес на плече пулемет и треногу, она врезалась в отощавшую плоть и выступающие кости. Пройдя несколько километров, я раздраженно выругался и бросил треногу в снег. Легионер укоризненно покачал головой.
— Глупый поступок, — сказал он. — Рано или поздно она тебе понадобится.
Я пожал плечами и пропустил его предостережение мимо ушей. Тренога осталась в снегу.
Мы вышли к шоссе Сталинград — Калач, по нему двигалась к Сталинграду большая колонна танков. Смотровые панели были открыты, экипажи пели и кричали, будто радостные дети в туристской поездке.
На железной дороге, очевидно, произошла авария. Ее перегородили упавшие вагоны. Один был целиком разбит, два сочленились при столкновении, один встал торчком. Рядом с насыпью лежал разбитый паровоз.
Мы остановились, чтобы обозреть эту сцену, и Аугсберг подозвал к себе Старика.
— Веди свою группу первой. Мы прикроем вас огнем, если возникнет необходимость, но постарайтесь проскользнуть незамеченными. Возможно, это наш единственный шанс. Когда перейдете на ту сторону, нас не ждите. Продолжайте путь до Илларионовского, там встретимся.
Старик вернулся к нам, махнул рукой и указал пальцем. Дорогу мы перешли успешно и побежали по равнине, как зайцы. Я дважды падал под тяжестью пулемета, и оба раза мне требовалась вся сила воли, чтобы подняться и продолжать путь. На третий я со стонами остался лежать в снегу, но Легионер поднял меня пинками и погнал впереди себя, немилосердно подталкивая в поясницу, когда я пытался идти помедленнее. Сам он был несгибаемым, пройдя суровую школу в пустынях, когда воевал в рядах Иностранного легиона, и все мои мольбы, угрозы, ругательства нисколько его не трогали.
Мы вышли к другой дороге. По обеим ее сторонам валялись опрокинутые немецкие санитарные машины, расстрелянные русскими пулеметчиками, и когда мы проходили мимо, с них поднимались, каркая, большие черные вороны. В машинах были замерзшие трупы. У некоторых теменные кости были пробиты или аккуратно срезаны, будто верхушки кокосовых орехов. Мы знали, что это означало: когда люди умирают от голода, когда паек сокращается до двух граммов хлеба в сутки, и даже их не всегда получаешь, тогда возможно наполнить ноющий живот человеческим мозгом. Один врач сказал мне еще давно, когда мы не думали, что будем страдать от голода, что мозги очень питательны. Из нас их пробовал только Малыш. Однажды он забрался в череп мертвого оберста, но не смог удержать в желудке съеденное до того, как организм усвоит какие-то питательные вещества. Крыс мы находили даже вкусными, но о мозгах и думать не могли. Очевидно, мало наголодались.
Наконец мы достигли Илларионовского, но генерал Аугсберг почти сразу же повел нас дальше.
— Торчать здесь, любуясь окрестностями, времени нет, — бодрым голосом сказал он. — Нам предстоит далекий путь. — Отвел Старика в сторону и показал ему карту. — Дойдем до Песковатки, там повернем под прямым углом к Дону. Думаю, если повезет, сумеем добраться туда, но вот там и начнутся сложности: нужно будет как-то перебраться на другой берег…
Равнина казалась бескрайней. Мы тащились по ней километр за километром, над нами было суровое голубое морозное небо, вокруг нас хрустящий снег. Ничего, кроме неба и снега. Ни дерева, ни куста, ни каких-то увядших растений. От слепящей белизны у меня разболелись глаза. Куда бы я ни обращал взгляд, от этого блеска спасения не было. Если я закрывал глаза, боль становилась такой сильной, что через несколько секунд приходилось открывать их; а от того, что они были открытыми, непрестанная, пульсирующая боль лишь становилась сильнее. Вскоре я начал видеть серебристые вспышки и кружащиеся узоры из красных пятнышек. В зрачки как будто глубоко вонзались кинжалы. Жгучие слезы катились по щекам. Пройдя еще километра полтора, я почти перестал видеть. Стал пошатываться, спотыкаться, расплывающиеся черные пятна сапог шедшего впереди человека вызывали головокружение и тошноту. Я взял горсть снега и прижал к векам, надеясь на какое-то облегчение, но снег казался раскаленными углями.
Разум начал мне изменять. Я плелся вслед за черными сапогами, мерно ступавшими по снегу, но в голове творилось что-то бредовое. Я видел себя идущим к смерти. Видел себя одним из тех, кто сгинул где-то между Волгой и Доном, лежащим в серебристом, нежном саване между Волгой и Доном… Какое очаровательное название! Дон. Дон. Волга и Дон. Эти слова стали звучать в такт шагам больших черных сапог. Дон, Дон, Волга и Дон. Дон. Дон, Дон, Волга и Дон. Дон, Дон…
Постепенно я осознал, что Старик и Малыш поддерживают меня с боков. Тело было тяжелым, непослушным. Глаза продолжали болеть.
— В чем дело, Свен?
Это спросил Старик, спокойно, любезно, как всегда. Я прижал к глазам ладонь.
— Проклятый снег! Ничего, кроме снега, куда ни глянь… Почему он все время такой чертовски белый?