— Ты прошел столько, чтобы умереть здесь, в снегу? — сказал я. — Когда мы почти дошли?
— Куда? — Он взглянул на меня, лицо его было серым, исхудалым. — Где мы?
Я пожал плечами.
— Почти на месте, — беспомощно ответил я. — Не слышишь орудийной стрельбы?
— Нет, не слышу. — От мучительной боли внутри он подтянул к подбородку колени. — Иди, парень, а меня оставь. Мой час близок. Ты молодой, ты выдержишь, а я нет… Я старый, усталый и умираю.
— Что вы еще здесь копаетесь? — Лейтенант подбежал к нам. Указал большим пальцем через плечо. — Догоняйте колонну!
Грегор ушел. Я молча показал на скорчившегося в снегу старика. Лейтенант посмотрел на него.
— Дизентерия. Оставь, он не дотянет до вечера, даже если мы понесем его. Ему не следовало идти. Лучше бы остался в Сталинграде дожидаться русских.
Он достал револьвер, прицелился, заколебался, потом выругался и сунул его обратно в кобуру.
— Пошевеливайся! — крикнул он мне и побежал за колонной.
Я в последний раз взглянул на старика. Он посмотрел мне в лицо и дрожащей, исхудалой рукой достал измятый конверт.
— Если выживешь… если вернешься домой… отправь его моей жене и скажи… скажи, что я ничего не мог поделать. Расскажи, как нас предали. Я не хотел умирать, но… ничего не мог поделать…
Я взял у него конверт и сунул в карман.
— Расскажу, — пообещал я. — Расскажу всем, будь уверен! Расскажу всему миру, что эти мерзавцы сделали с нами…
— Свен! — Это был голос Хайде. Он бежал ко мне по снегу. — Что ты здесь делаешь, черт возьми? Меня отправили искать тебя.
Я указал на старика.
— Он при последнем издыхании.
— Ну и что? Тут ты ничего не можешь поделать. — Хайде едва взглянул на лежавшего. — Он не первый и не последний. Что это с тобой? В религию ударился? Черт возьми, ты солдат, а не какой-то священник! Бери эту штуку и пошли!
Хайде поднял мой автомат и сунул мне. Разумеется, он был прав: я ничего не мог поделать. Не мог сидеть возле старика и ждать, когда он умрет. И не мог тащить его на себе следующую тысячу километров. Я нагнулся и прошептал ему на ухо:
— Не беспокойся, дедушка… я выживу! И доставлю твое письмо…
Мы шли всю ночь, сделав всего два кратких привала. Шли весь следующий день и еще один. Наши ряды все редели. Оставались продолжать отступление только самые крепкие и решительные. Мы брели по снегу, боролись с режущим ветром, переходили бесчисленные речки, блуждали в громадных лесах.
В одном месте шедший впереди внезапно упал к моим ногам. Он был рослым и падал, как поваленная сосна, но едва ударился оземь, скорчился и остался в таком положении. Я шел за ним несколько часов, он не подавал никаких признаков близкого упадка сил, но тут рухнул так быстро, что я споткнулся о него и упал рядом с ним в снег. Перевернул его, лицо было красным, лихорадочным, горло покрывали розовые пятна. Дыхание было смрадным. Я потряс его за плечо, но он лишь застонал и скорчился.
«Ну и что? — вспомнился мне голос Хайде. — Тут ты ничего не можешь поделать».
Да, ничего. Здесь, в замерзшей степи, без медикаментов, без возможности отдыха и лечения тиф был смертным приговором. Я достал револьвер из кобуры этого человека и вложил ему в руку. И едва снова занял свое место в колонне, как раздался выстрел.
Той ночью мы расположились биваком в лесу. Все остальные зарылись глубоко в снег, свернулись и обессиленно погрузились в сон, но наша группа развела костер; мы сидели вокруг и жарили остатки мерзлой конины, которые захватили с собой. Старик достал из глубин своего рюкзака несколько мягких, сморщенных картофелин, а у Грегора нашлось немного соли. Жареное мясо и печеная картошка, несколько затяжек сигаретой с опиумом и пламя костра… этого было почти достаточно, чтобы человек почувствовал себя в ладу с миром.
Мы легли кружком, ногами к тлеющим углям. Подошвы сапог Порты запахли горелым, он сел, разулся и снял носки впервые за неделю. Большой палец правой ноги посинел. Это явилось для всех предупреждением. Мы разулись, внимательно осмотрели ступни и те места, где подозревали обморожение, растирали снегом. Боль была мучительной, но это восстанавливало кровообращение и возвращало к жизни плоть, которая без этого отмерла бы. Нет ничего столь коварного, как обмороженные конечности. Порта мог бы ходить несколько дней, ни о чем не догадываясь, пока не началась бы гангрена, и поделать уже ничего было бы нельзя.
Наутро перед рассветом мы сообщили о наших открытиях врачу, и он сразу же устроил всеобщую проверку рук и ступней. У одного солдата нога оказалась посиневшей почти до колена. Он не ощущал боли и ни о чем не догадывался, потому что причин осматривать ноги у него не было много недель. Врач отвел генерала Аугсберга в сторону и сообщил ему об этом открытии.
— Есть только одно средство спасти его — отнять ногу… Но черт возьми, как мы его потом понесем?
— Никак, — лаконично ответил Аугсберг.
Не успел врач возразить на этот единственно возможный ответ, как из-за деревьев со всех ног подбежал Малыш.
— Там что-то движется!
Все замолчали. Мы стояли, прислушиваясь, обмороженные конечности и гангрена были забыты.
— Ничего не слышу, — сказал Порта. — Должно быть, тебе показалось.
Тем не менее мы затоптали костер. К предупреждениям Малыша следовало относиться внимательно. Пусть он не блистал разумом, но слух у него было острее, чем у всех остальных.
Вскоре мы тоже услышали негромкие шаги и потрескивание ломающихся под ногами веточек. Малыш уже лежал на земле с пулеметом, готовясь открыть огонь. Мы рассыпались, спрятались в снеговых норах, за деревьями и за кустами, напряженно вглядываясь в темноту леса. Снова послышалось потрескивание, шелест подлеска. Теперь они были совершенно явственными, звуки эти определенно издавал человек или люди. Звери бесшумно передвигаются по темному лесу.
— Это Иван!
Сообщение было быстро передано шепотом от норы к норе, от дерева к дереву. Все замерли, положив пальцы на спусковые крючки. Те, кто несколько секунд назад корчился от боли в животе, изнеможенно лежал в снегу, считал, что счеты с жизнью почти кончены, внезапно объединились в молчаливом согласии, что ни в коем случае не дадимся живыми в руки НКВД. Мы навидались трупов немецких солдат со следами пыток и не ждали от этих молодчиков никакого милосердия.
Звуки стали отчетливее. Потом мы услышали негромкие голоса, грубые, хриплые.
— Немецкие…
— … твою мать…
Я догадался, что это сибиряки. Должно быть, они давно обнаружили наши следы и с тех пор шли за нами. Эти люди были известны своим упорством, они могли идти по следу тысячу километров.
— НКВД, — прошипел Малыш, готовясь подняться. — Давай рвать когти!