— Не знаю… Как можно запомнить?
— Как можно забыть? — упрекнула она меня.
— Это было так давно… мы только что из Сталинграда… Я… я не могу припомнить всего, что было до этого.
— Сталинград! — Гертруда экстатично вздрогнула и еще крепче прижалась ко мне. — Должно быть, там было ужасно…
— Очень тяжело, — согласился я и начал обильно потеть.
— Просто чудо, что человек может выжить в таком…
— Не беспокойся, — негромко сказал я, — это возмещает все…
И действительно возмещало. Мы прошли всю Камасутру от корки до корки и с рассветом готовы были начать заново. Но время истекло, Грегору и мне надо было возвращаться обратно по крыше.
— Осторожнее! — предупредили нас женщины, высунувшись из окна и хихикая. — Спускаться труднее!
Когда неуверенно скользили по водосточной трубе к балкону второго этажа, мы увидели две темные фигуры, бегущие с бутылками подмышкой к нашему корпусу. Малыша и Порту.
— Где они были? — спросил я.
— Не знаю, — ответил Грегор, — но они нарушают правила: спиртные напитки на территории центра запрещены…
— И секс запрещен, — сморозил я.
Слезая с балкона, мы довольно посмеивались.
Мы развлекались в преддверии рая четыре дня. Каждую ночь мы с Грегором влезали на крышу и каждое утро с трудом спускались изнеможенными. Упивались вновь открытыми восторгами секса, и, пожалуй, хорошо, что возвращались на фронт, не успев пресытиться. Легионер смотрел на нас и негромко посмеивался.
— Выглядите вы хуже, чем по приезде, — заметил он.
— Перемена деятельности так же полезна, как отдых, — ответил Грегор с серьезностью человека, комментирующего оригинальную теорию.
— Ну и отлично! — сказал Легионер. — У вас тут не было ни минуты отдыха! Работа утром, днем и ночью…
Мы возвращались в поезде, наполненном лошадьми, удобно растянувшись в прибитых к стенам кормушках. Мы с Грегором заснули почти сразу же. Однако разбудили нас теперь не мягкие губы и нежные ласки, а назойливое тыканье конских носов и горячее, приятное, пахнущее сеном дыхание. Мы и несчастные животные возвращались вместе к ужасам войны.
Мы будем беспощадны в борьбе против врагов немецкого народа. Все, кто не способен вписаться в наше общество, должны быть уничтожены независимо от национальности и вероисповедания.
Генерал Геринг в обращении к полиции,
12 декабря 1934 г.
Колонна забрызганных кровью Т-34 медленно двигалась посередине дороги между рядами лежащих вплотную трупов на тротуарах и даже в кюветах. В переднем танке лейтенант Евтенко с полнейшим равнодушием глядел на изможденные, серые тени, выползавшие из канализационных люков и подвалов, из развалин и воронок от бомб. Они были людьми, эти крадущиеся призраки, — оголодавшие, изнуренные сломленные. Но для лейтенанта Евтенко они были просто-напросто остатками разбитой армии.
На дорогу неожиданно выбежал немецкий оберст и широко раскинул руки.
— Хайль Гитлер! — крикнул он, когда танк приблизился к нему. — Хайль Гитлер! — завопил он, когда оказался под гусеницами.
Оберст лишился разума. В Сталинграде разума лишились многие. В том числе генерал Ланге. В последнюю минуту, когда русские пришли очищать свою землю, он схватил пулемет и открыл огонь по своим солдатам. Перебил несколько сот, пока патроны у него не кончились.
За колонной Т-34 ехал низкий черный автомобиль. Он непрерывно сигналил, протискиваясь сквозь толпы солдат, заполнявших теперь улицу. Постепенно поравнялся с передним танком. В нем, откинувшись на спинку заднего сиденья, сидели два генерала. Один в мундире защитного цвета. Это был генерал-полковник, русский штабист [114] . Другой, в сером с алыми лацканами, с жезлом в руке. Это был новоиспеченный генерал-фельдмаршал Фридрих Паулюс. Он то и дело бросал взгляд в окошко, невидяще смотрел на оборванных солдат, стоявших вдоль улицы и терпеливо ожидавших своей судьбы. Лагеря военнопленных — или чего похуже. Генерал-фельдмаршал Паулюс улыбнулся замечанию генерал-полковника, и оба рассмеялись. Паулюс ни разу не справился о своих оголодавших войсках; ни разу не упомянул о двухсот восьмидесяти пяти тысячах трупах, рассеянных по степи, или десяти тысячах приказах о казнях, которые сам подписал в течение последних сорока восьми дней Сталинградской битвы. Все это было уже в прошлом. Он спокойно смотрел к окошко на серолицых людей, и страдания их его не трогали. Сражение завершилось, теперь интереса для него они не представляли.
Тем временем одного из его генералов поймали за попыткой украсть кусок конины у раненого лейтенанта и избили чуть ли не до смерти. Трое русских офицеров с криками, с бранью выволокли его и бросили в лагерь военнопленных. Не всех генералов могли произвести в фельдмаршалы и везти по улицам Сталинграда в большом черном автомобиле.
В подвале под почерневшими развалинами завода был устроен полевой госпиталь. В одном углу ютилась группа солдат из 44-й мотопехотной. Они глодали то, что доставали из ведра. Ведро принесли из операционной, в нем были ампутированные конечности. За три месяца это была их первая сытная еда.
Грузовик въехал в тюремные ворота, и нас окутала громадная туча поднятой ветром пыли. Пыль медленно осела, мы осмотрелись и увидели, куда нас привезли.
Центральная тюрьма Харькова производила впечатление. Мы навидались тюрем и сразу поняли, что это такое! В Харькове все здания были выбелены и еще не покрыты надписями и рисунками. Располагались они в форме звезды, и вся тюрьма походила на городской парк.
Во дворе четвертого блока было время прогулок, и заключенные бегали по кругу, поддерживая руками брюки. Ремней или подтяжек в военной тюрьме не полагалось: начальство жило в постоянном страхе, что какой-нибудь коварный злодей ухитрится повеситься раньше, чем его расстреляют.
Грузовик остановился, мы неохотно выпрыгнули из кузова. Двенадцать человек в боевой форме одежды; двенадцать винтовок и по двадцать пять патронов на каждого… Мы знали, для чего. Всем уже приходилось выполнять эту задачу. Мы были расстрельной командой, приехавшей лишить жизни нескольких бедняг.
— Почему треклятые эсэсовцы не могут сами выполнить свою грязную работу? — проворчал Порта.
— Не могут выносить вида крови, — с серьезным видом объяснил Легионер.
Никто не засмеялся. Нам было не до смеха. Даже Хайде не хотелось быть членом расстрельной команды.
— Интересно, кого на сей раз выведут в расход? — произнес Малыш.
— Кто бы то ни был, очень надеюсь, что они не станут кричать и плакать, — пробормотал я. — Видеть это невыносимо.