Сквозь пыль Оковалкову было плохо видно. Он заметил, что в грузовике заиграло рыжее, с черной копотью пламя. Видно, пули пробили бочки, подожгли горючее. Вглядываясь, желая понять, что сталось с моджахедами, он увидел пулеметчика в красной жилетке. Тот выбежал из пыли и длинным скоком приближался к нему, спасаясь от прапорщика. Заметил Оковалкова, когда майор уже целился в распахнутую жилетку. Знал, что он на прицеле, видя убивающего его майора, афганец продолжал бежать, словно насаженный на длинную спицу. Оковалков убил его с близкой дистанции, и тот рухнул головой вперед, точно по траектории пуль, пробивших ему грудину.
Пыль отлетела в сторону. Виднелись упавшие на дорогу тюки, остановившийся с вялым пламенем грузовик. Крещеных, держа пулемет, встал из окопа, пошел к машине, не таясь. Двое в кабине были убиты. Разумовский привстал, подстраховывая Крещеных. Тот обошел кабину, дернул дверцу. Из нее вывалился, как куль, человек. Крещеных перетащил его, приблизился к кузову, пытался открыть борт, над которым виднелась поклажа. Борт отпал, и прапорщик стал тянуть на себя длинный рулон, похожий на свернутый ковер.
Из кузова, из горящей бочки вдруг прыснуло ослепительно, словно кто-то огромный плеснул на прапорщика жидкое пламя, длинную, завихренную на конце струю. Донесся хлопок, и сквозь звук взорвавшегося газа раздался звериный рев, визг боли. Крещеных, пропитанный топливом, хватая себя за бока, метнулся от кузова, и второй жидкий взрыв плеснул на него белый шар. Как фитиль, окруженный светом, он бежал, а потом упал и забился. Замер, а над ним горело, светило, словно вытапливало и сжигало жир.
Это случилось так быстро, что майор остался стоять на обочине. Мелькнуло в уме: так горела, брызгала пламенем скопившаяся в Крещеных ненависть. Она одна могла так гореть.
Разумовский подбежал к прапорщику, хватал его за одежду, вырывая клочки огня. Стал забрасывать его пылью. Сорвал с себя куртку, застегал наотмашь лежащего, сбивая с него огонь.
Когда майор подошел, он увидел обугленное, пузырящееся тело. Сквозь прогорелую одежду краснели жареные мускулы и пахло парным мясом. Усы на лице Крещеных сгорели, глаза, остановившиеся, расширенные от ужаса, смотрели сквозь липкую коросту топлива.
— Промедол ему… — сказал майор.
Разумовский не ответил. Присел на корточки, отирая липкие ладони о паль дороги.
Они перетащили дымящегося мертвого прапорщика в окоп, положили на дно. И увидели, что Щукин съехал, сполз вдоль скоса рытвины, голова его свалилась на плечо, глаза закатились, а изо рта свисла вялая желтоватая слюна.
— Щукин! — кинулся к нему Оковалков. — Ты что, Щукин!..
Схватил за запястье, щупал пульс своими окостенелыми, в жирной саже пальцами, не находя биений. Разодрал ему на груди рубаху, припал ухом к сухой костистой груди. И там было тихо.
Он испытывал ужас, молился, чтобы Щукин ожил, шевельнул головой, чтоб забился на его вытянутой шее родничок.
— Щукин, Щукин, родной!..
Он стал шлепать его по щекам, надеясь ударами вернуть румянец в синие губы. Повалил на дно, стал массировать, растирать ему грудь, стараясь сквозь кости и мускулы раскачать, расколебать остановившееся сердце. Отпустил бездыханного сержанта, склонился над ним, причитая:
— Щукин!.. Горе какое!..
Сердце сержанта не выдержало последнего истошного крика сгоревшего в жидком огне Крещеных, остановилось от непосильных переживаний и бед. Он оставил своему командиру довоевывать эту войну, убивать, умертвлять, проходить истертыми до волдырей ногами по бесплодным полям, пепелищам.
Они стояли с Разумовским на коленях на дне окопа над двумя умершими, не дошедшими до канала. Теперь они оставались вдвоем — два друга, два офицера, растерявшие своих подчиненных. Смотрели один на другого странным немигающим взглядом.
Штык-ножами они отваливали ноздреватую землю, обкладывали ею мертвых товарищей. Вышли на дорогу. Собирались ее пересечь, нырнуть в кустарник, устремиться к зеленой бахроме канала. Скособочился грузовичок с просевшим размолоченным стеклом. Вывалился руками вниз убитый водитель. Дымились, догорали в кузове ветошь, рыхлые бумаги — мусульманские листовки и книги. Резко хлопали и взрывались рассыпанные в огне патроны. Остывали раскаленные докрасна бочки. На дороге валялся длинный ящик, упавший с грузовика.
Они проходили мимо пулеметчика в красной жилетке, чьи вытянутые ладони указывали точно на рытвину, где прятался Оковалков. Разумовский первый, еще не понимая, одним напряжением мускулов, поворотом зрачков устремился к лежащему ящику. Подошел, наклонился.
Деревянный, защитного цвета, с черной маркировкой, с цифрами и латинскими литерами, ящик был захлопнут на стальные защелки. Разумовский осторожно, все еще не веря, сотрясаясь мельчайшей дрожью от своего неверия и своего нетерпения, разомкнул защелки, поддел крышку, открыл.
Длинная стальная труба, покрытая серым лаком, с хромированными поясками, синеватой оптикой наведения, с коническим острием боевого заряда, пахнула из ящика тончайшим драгоценным свечением, едва уловимым запахом красок, смазки, пластмассы, металлической химии, словно изделие, выйдя на свет, сделало слабый вздох.
— «Стингер»! — прошептал Разумовский, боясь прикоснуться к ракете, щупая воздух над ящиком, где свечение лака, стекла и стали сливалось в едва различимый нимб. — «Стингер»!
Оковалков разглядывал маркировку, трогал теплое тело трубы, белый конус заряда. Перед ними лежала желанная, неуловимая, недоступная ценность, во имя которой они отправились в рейд, сгубили группу, рвали пулями чужие кости и плоть, спасались бегством, терпели позор и несчастье, творили жестокость и мерзость и, отчаявшись, готовясь погибнуть, вдруг обрели это диво. Зенитная ракета, менявшая ход войны, наводившая ужас на вертолеты, загонявшая их на невероятные высоты, прижимавшая, как ящериц, к земле, аппарат, сконструированный в иноземных лабораториях, таящий секретные узлы электроники, формулы топлива, устройства инфракрасных систем, добыча, ожидаемая в Союзе в центрах разведки, в конструкторских бюро оружейников, — «стингер» лежал перед ними, и они, его обладатели, боялись к нему прикоснуться.
— Мы его там, а он здесь!.. — слабо усмехнулся Разумовский. — Мы его там, а он здесь! — Капитан улыбался длинной кривой улыбкой, растягивая губы, топорщил усы. — Мы его, гада, там, а он, гад, здесь! — Разумовский засмеялся хрипло, показывая пальцем на «стингер», лежащий, как флейта в футляре. — Мы его, суку, там, а он, сука, здесь!
Он хохотал, бился в смехе, трясся плечами, скалил зубы в нарастающих, сотрясавших его рыданиях. Его лицо дергалось от уродливых судорог, грязные слезы текли. Он грыз кулаки, пытаясь заткнуть свой рыдающий рот, но хрип и стон вырывались сквозь кулаки, и он, стыдясь своих слез, упал лицом на грудь Оковалкову, плакал, повторяя сквозь слезы:
— Мы его там, а он здесь!..
Майор прижимал к груди трясущуюся голову капитана, гладил пятерней:
— Ладно… Не надо… Ладно, тебе говорю…