Убить…
Тил повертел это слово и так и этак, пробуя на вкус. Вкус оказался отвратительным, пускай юноша и решился пройти испытание. Убить… Это нечто горькое, колючее, с терпким и вяжущим запахом, да к тому же еще с привкусом сладковатой гнильцы.
Тил до сих пор не знал, как решился пойти на убийство.
Обещания Мийки вскружили ему голову, а потом он уже ничего не соображал. Все было словно в каком-то густом молоке. Он говорил, жил, дышал, думал… и чувствовал, что находится в вязком болоте. Сон. Нескончаемый сон — вот куда его загнала любовь к Мийке. Нажать на спуск, что может быть легче? Убить? Да пожалуйста!
Очнулся он уже на половине пути к Пальцу, и вот тогда-то ему по-настоящему стало жутко. В момент, когда сомнения готовы были лишить его разума, Тил даже хотел повернуть назад. Это желание было настолько болезненным, что юноша до крови прикусил губу и с усилием сделал следующий шаг.
— До Пальца недалеко. До Пальца недалеко. До Пальца недалеко.
Тил шептал одну и ту же фразу словно заклятие, ограждающее от демонов совести. Скала неуклонно приближалась, и вот уже рука касается ее теплого шершавого бока. Тил, не думая, полез на Палец. Арбалет тянул вниз, но, не обращая на помеху никакого внимания, Тил твердил и твердил:
— Я докажу, что остался человеком! Докажу, что способен любить!
На вершину он забрался обессиленным и опустошенным. Сел, положил оружие себе на колени и принялся наблюдать за садящимся солнцем.
Юноша понял, что она ЗНАЕТ, в тот момент, когда солнце на четверть ушло за горизонт, а сирена так и не появилась. Он до рези в глазах вглядывалась в воду, но так и не смог различить знакомого силуэта. Впервые за три года она не приплыла. Впервые за три года над Тихой бухтой не звучала песня. Надежды на любовь Мийки и уважение горожан рухнули, как песчаные замки, до которых дотянулось море. Тил понимал, что ждать бессмысленно и бесполезно — сирена больше никогда не приплывет, но вопреки всякой логике сидел и ждал. Это уже вошло в привычку — уходить с Пальца лишь после того, как солнце полностью скроется за морем.
Она приплыла, когда солнце больше чем наполовину утонуло в воде. Сейчас в ее движениях не было обычной стремительности и грации играющего дельфина. Сирена приближалась к скале медленно и осторожно, будто бы давая Тилу ШАНС. Но юноша так и не догадался воспользоваться арбалетом — он лишь ошарашено смотрел на то, как она придвигается к нему. Она ЗНАЛА! Знала и приплыла, несмотря ни на что! Это просто не укладывалось у него в голове!
Карие глаза человека встретились с огромными и чарующими глазами синего моря, а затем сирена запела. На этот раз ее песня была другой — плавной, как утренние волны, вобравшей в себя всю мудрость океана, понимающей и прощающей. Тил слушал и никак не мог решиться.
Солнце ушло на покой, и на небе высыпали первые бледные звезды. Поднялся ветер, и волны с усталым рокотом разбивались о Палец. Уже давно смолкла песня, но сирена никуда не уплыла, она ждала. Ждала его решения.
— Прости, — едва слышно прошептал Тил и поднял арбалет.
Мастера Руго нашли на следующее утро. Он лежал на полу, нелепо раскинув руки. Арбалетный болт пробил трактирщика насквозь. Позвали стражу. Бравые ребята, недолго думая, скрутили двоих напарников покойного, благо те оказались в стельку пьяными и дрыхли без задних ног. Меж нескольких опустошенных бутылок из-под рома валялся разряженный арбалет.
Бесцеремонно разбуженные арестованные лишь ошалело качали головами и тупо бормотали, что они никого не убивали и Руго был жив, перед тем как они уснули. На сунутый под нос арбалет один из преступников промямлил, что Руго подарил оружие Тилу. На резонный вопрос начальника стражи, на кой морской черт почтенному трактирщику дарить сопляку арбалет, никто из двоих ничего путного ответить не смог. Нет, конечно, оба в один голос твердили, что Тил хотел убить сирену, но стражники подняли преступников на смех и заперли в провонявшем рыбой сарае до окончательного выяснения причин. Стали искать Тила, обшарили весь город, но так не нашли.
Тут кто-то вспомнил, что в последний раз видел Тила прошлой ночью на празднике, когда парень разговаривал с Мийкой.
Принялись искать Мийку, вновь перевернули весь город и нашли девушку мирно спящей в постели Панса-рыбака. Сквозь рыдания Мийки стража смогла разобрать, что девушка видела Тила, когда танцевала с Пансом. Тил пришел на площадь после заката, увидел ее, развернулся и ушел. Нет, она не разговаривала с ним. Нет, арбалета она не видела. Нет, пусть все выйдут и оставят ее в покое. Сирена? Ах да! Но это была всего лишь глупая шутка, она ничего ему не обещала.
Стража почесала в затылках и на всякий случай повесила обоих подозреваемых, благо никто о покойниках плакать не стал.
Тила так и не нашли. Парень словно сквозь землю провалился. Одни говорили, что он ушел искать счастья в Свободные земли, другие, что утонул в море после того, как выпил лишку на празднике. Находились и те, кто считал, что Тила уволокла на дно Холодная кровь, что пела юноше песни. Чего только тогда не говорили. Но, несмотря на множество слухов, версий и догадок, тайна исчезновения Тила так навсегда и осталась тайной.
Сирену с тех пор никто не видел и не слышал. Холодная кровь больше никогда не приплывала к берегам Тихой бухты, и Палец забыл песни морского народа. Вечерами, когда заходит солнце, только море шепчет одинокой скале колыбельную песню. И лишь когда вода в волнах темнеет и на Тихую бухту обрушивается особенно сильный шторм, старой скале слышится песня сирены. Или плач? Или это всего лишь рев ветра и грохот волн?
Кто знает…
2002
Высокий деревянный дом в конце переулка напоминал корабль, прочно севший на мель во время шторма.
Во всяком случае, именно такое впечатление он произвел на меня своими темными стенами, узкими лестницами-трапами в грязноватых подъездах, чуть покосившимися полами и маленькими комнатами-каютами.
Нос дома-корабля выпирал прямо на тротуар, корма застряла где-то среди задних дворов, на оборванных и перепутанных канатах хозяйки сушили белье, а на обломанных мачтах устраивали по ночам концерты местные коты.
Дом постепенно врастал в землю и только негромко поскрипывал, рассыхаясь.
Население его представляло весьма пеструю публику: продавщицы, начинающие художники, маклеры, семьи мелких служащих, музыканты. Все они помещались в отдельных комнатах, на каждом этаже расположенных по двум сторонам длинного коридора, который изгибался, подобно пожарному шлангу, и упирался в общую кухню.
Две наиболее приличные комнаты на четвертом этаже занимала одна весьма энергичная дама, при которой находился почтенный господин лет сорока пяти — этой самой дамы муж. Насколько я помню, он занимался историей или чем-то подобным, что позволяло господину полностью отойти от дел земных и погрузиться до беспамятства во времена милого ему пятнадцатого века. Не требуя к себе особого внимания, он сутками сидел, зарывшись в свои фолианты и рукописи, а дама, уже давно отчаявшись выдернуть мужа из глубин веков, большую часть времени проводила на общественной кухне, где отводила душу, участвуя во всех склоках и скандалах, что затевались не без ее же участия.