Он может быть и врачом – в боях не раз перевязывал раненых, терпелив к чужой боли, но эта профессия, мы считаем, – женская.
Помоги нам, “Комсомолка”, дай Валентину Пургину путевку в большую жизнь. Уверены, что ты нам не откажешь».
Далее шли подписи, пронумерованные – у каждой подписи стояла цифра. Всего подписей было семьдесят три.
– Садись! – прочитав письмо, предложил Данилевский Пургину. – Чего стоишь?
– Ничего, я постою, – лицо Пургина покрылось смущенным румянцем, и Данилевский понял: парень в первый раз в редакции.
– Ты что, считаешь, что в ногах есть правда?
– Наверное, есть, – неопределенно отозвался Пургин.
– Погоди минуту, – попросил Данилевский, нажал на черную кнопку, шурупами привинченную к боковине стола, на зов должна была явиться секретарша – молодая длинноногая красотка, как ожидал Пургин, все примечавший острым глазом, – в редакции ему было интересно, но появилась седенькая аккуратная старушка в синем халате, с порога вопросительно глянула на Данилевского. – Ты, тетя Мотя? – спросил тот. – А где Людочка?
– Я ее отпустила, Федор Ависович!
– Тетя Мотя, отпускать человека с работы перед подписанием номера могу только я, – сказал Данилевский. – Я, дежурный редактор.
– Но ты же знаешь, Федор Ависович, у девчонки подружка к свадьбе готовится, хлопот полон рот, вот я ее и отпустила. Я сказала, что сама с тобою переговорю, заступлюсь, ежели что. Не ругай ее, Федор Ависович!
– Ох, тетя Мотя, тетя Мотя, – покачал головой Данилевский. – Ладно, узнай, когда будет прессовая полоса.
– Сейчас, милый, – покорно наклонила голову старушка и исчезла за дверью.
– Стихи у тебя с собой? – спросил Данилевский.
Пургин смутился, неуверенно переступал с ноги на ногу – с него мигом слетел солдатский лоск, и Данилевский, понимая его, усмехнулся, лицо его сделалось добрым: сам Данилевский тоже пописывал стихи, но никогда никому их не показывал – боялся язвительных уколов, насмешек и вообще критики, даже обычной, рядовой, – поэтому состояние Пургина было ему более чем понятно.
– С собою стихи? – спросил он еще раз.
– А может, не надо? – тихо спросил Пургин.
– Надо! – произнес Данилевский весело. – Еще как надо! Ты даже не представляешь, какой ты счастливый человек, если у тебя окажутся хорошие стихи.
– Я счастливый? – губы Пургина тронула слабая улыбка.
– Мы их напечатаем! Ну! – Данилевский протянул руку. – Ну!
Пургин сделал нерешительный шаг назад, к рюкзаку, по дороге споткнулся и чуть было не загремел на пол.
– Не тушуйся, – сказал Данилевский, – не ты один такой. У нас все молодые авторы поначалу ведут себя так, а потом привыкают. Пока полоса на матрицирование не пошла, я тебя почитаю. Другого раза не будет.
Через минуту он уже читал стихи Пургина – обычную школьную тетрадь с таблицей умножения на последней странице обложки. Пургин, переступая с ноги на ногу, следил за лицом Данилевского, ловил все изменения и реагировал на них – если у губ Данилевского появлялись складки, лоб Пургина покрывался мелкими частыми морщинами, сильно старящими его, – это что же, стихи не нравятся? – если Данилевский, в свою очередь, недоуменно морщил лоб, по лицу Пургина шла встревоженная тень, если Данилевский кусал губы, то и Пургин кусал губы – больно, зло и глубоко, совершенно не ощущая ни боли, ни крови.
– А что! – воскликнул Данилевский, прочитав несколько стихотворений. – Что-то есть! До Маяковского, конечно, далеко, но что-то в стишатах есть!
– Что именно? – глухо спросил Пургин.
– Для этого нужен профессиональный разбор… Отдадим в отдел литературы, там ребята зоркие, они выскажутся. Но если бегло, то что есть в стихах? Искренность. Они не лишены свежести. Есть удачные рифмы…
– А есть и неудачные?
– Есть и неудачные, – кивнул Данилевский, – но не скажу, чтобы их было больше, чем удачных. Вообще-то, как и у настоящих поэтов – все в разумных пределах.
– Спасибо, – растроганно произнес Пургин.
– Это тебе спасибо – ты сочинил, а не я. Имеется определенная зоркость. Но, – Данилевский в учительском жесте – любимом для него, поднял указательный палец, – надо учиться! Не скажу, что в ИФЛИ научат тебя писать хорошее стихи – это слишком спорно, иногда простой литкружок даст больше, чем ИФЛИ, но простой литкружок ты, дружочек, уже перерос.
– Так что же, в ИФЛИ не ходить? – спросил Пургин.
– Я бы не советовал. Оставайся работать у нас, в «Комсомолке», – не прогадаешь. Если ты умеешь писать стихи, то простую информацию во всех случаях сочинишь. От информации перейдешь к статьям, от статей – к очерку, и так потянешься, потянешься дальше, – Данилевский вдохновенно потер руки, худое лицо его с серыми впалыми щеками порозовело, ожило, – разговаривая с Пургиным и решая его судьбу, он словно бы решал судьбу собственную. Если бы его спросили, доволен ли он своей биографией, сложилась ли она у него, Данилевский не смог бы ответить на этот вопрос – он просто бы недовольно приподнял плечи и промолчал. Но вот какое дело – никто этого вопроса Данилевскому не задавал. – Честное слово, у нас в редакции ты получишь куда больше, чем в жеманном, издерганном творческими склоками ИФЛИ. Вон и орден у тебя, – Данилевский снова глянул на эмалевый жарок, привинченный к гимнастерке Пургина, – не помню, есть ли у кого из журналистов такой?
– Значит, остаться у вас, – неуверенно, борясь с самим собою, проговорил Пургин.
– Да. Будешь работать у меня в отделе. Со временем мы тебе дадим жилье. Комнату в комсомольском доме. Хочешь комнату в комсомольском доме?
– Кто же ее не хочет?
– Собственное жилье! Независимое плавание по житейскому морю. Гонорары у нас неплохие. Начнешь печататься – купишь горку.
– Что-что?
– Шкаф для посуды. В простонародье – горка. Это слово выдумали мещане – любители гераней на подоконниках и яишен-глазуний. Ну что, по рукам! – Данилевский протянул Пургину узкую слабую ладонь, испачканную фиолетовыми чернилами.
– По рукам, – поколебавшись, согласился Пургин.
– ИФЛИ от тебя не уйдет, не горюй! – успокоил парня Данилевский. – Если понадобится, «Комсомолка» с ИФЛИ тебе всегда поможет. Авторитет мы еще не растеряли, скорее – совсем наоборот.
– Да я не горюю. А жить я где буду? На диване? – Пургин посмотрел на кожаный пухлый диван, стоявший в кабинете Данилевского. – Здесь?
– Пока на диване, – смущенно покашлял в кулак Данилевский, – извини, другого нет. И общежития в «Комсомолке» нет. Потерпи чуток.
– Ладно, – поразмыслив, произнес Пургин.
– Мы тебе жилье дадим, обязательно дадим. Я обещаю!
– Ничего, я привык жить в полевых условиях – спать на песке, под голову подкладывать камень, накрываться бурьяном.