Он видел ребят, что иногда возвращались, – если быть точнее, их возвращали, – из плена. Дежурному по КПП одной из частей шустрый пацанёнок приволок записку – потребовал за неё шоколадку. «Чокола-та!» – сказал он и выразительно пощёлкал пальцами.
Дежурный шуганул его, паренёк нехотя удалился. Уходя, оглядывался, недобро сиял чёрными цыганскими глазищами и сплевывал через плечо жёлтую от жвачки слюну. Дежурный развернул записку, скреплённую прозрачной липкой полоской скотч-клея, текст был написан по-русски: «Заберите возле дукана Ибрагим-аки ваше имущество в мешке».
К дукану послали «уазик» с четырьмя десантниками. Около дукана, который оказался закрыт – почтенный Ибрагим-ака уже две недели не вставал с постели, – лежал мешок, завязанный яркой синтетической веревкой. Обычный, сшитый из грубой ткани-рогожки мешок, с тусклой, плохо пропечатанной на боку надписью пакистанской фирмы, производящей сельскохозяйственные удобрения.
Ножом срезали завязку мешка, распахнули горло – в мешке оказался человек. Пропавший две недели назад солдат с исторической фамилией Бородин – парень беззлобный, спокойный, созданный совсем не для войны – для других надобностей, у Бородина были способности к кухне, к уборке, к еде, к тетешканью маленьких детей, но никак не к войне. Угодил он в плен случайно – отошёл от палаток по малой нужде, по природной стыдливости сделав десяток шагов больше положенного и угодил точно в руки людей, следивших за крохотным военным городком.
Вернули Бородина в мешке, пахнувшем дурной химией и был это уже не человек, а обрубок с едва теплящейся в нём жизнью – солдату отрубили ноги по самый пах, заодно отчекрыжив то, что называется мужским достоинством, по плечи сняли руки и отрезали половину языка – беспамятный Бородин задыхался, рот его был полон осклизлых кровяных сгустков.
Есть у душманов мастера, которые ловко сдирают кожу с живого человека – чулком через голову, есть умельцы, работающие по настроению – вдохновенно выкалывающие глаза, щипчиками выдирающие ногти, пропускающие сквозь живого человека длинный бамбуковый стебель – через заднюю дырку насквозь до рта, и человек ещё некоторое время живёт, дышит, мучается, хрипит на этой спице, а душманы сидят рядом у уютного костерка, мирно беседуют и с удовольствием потягивают из пиал чай.
У старшего лейтенанта потемнело в глазах, он снова глянул на автомат: может, кинуться к «калашникову» и получить свою пулю от ухоженного душка – и никаких тогда мучений? Но он может решать только за себя, может распоряжаться лишь своею жизнью – если она ему не нужна, значит, без жалости может расстаться с нею… «Не нужна…» У Коренева от этой мысли в глотке глухо забрякал свинец, плохо прокатанная скрипучая дробь противно застучала – звук был мягким, больным, скулы погорячели, сквозь густую коричневу кожи проступили землистые пятна, – как это так – не нужна?
Но если он всё-таки может распоряжаться своей жизнью – волен, так сказать, право имеет, то распоряжаться жизнью ребят не может. Это всё равно, что казнить человека, пробить ему черепушку пулей помимо его воли.
– Поворьячьваем! – напомнил душман, не глядя на водителя – он по-прежнему смотрел на дорогу, но фиксировал каждое движение русских и, как бы по-звериному быстрым ни оказывался Коренев, душман всё равно опережал его. У Коренева не хватало одного несчастного мига – сотой доли секунды, и душман знал это.
– Поворачивай, – тихо сказал водителю Коренев и тот послушно завалил руль набок.
– Молодьец! – похвалил душман.
«Плакала наша солярочка, – подумал Коренев тоскливо, – остановятся танки… Что делать? Ну что же делать?» – мысль поспешно перескакивала с одного на другое, металась, словно птица среди веток, задевала за сучья, но застревать не застревала нигде, Коренев не мог найти выхода, стискивал зубы, стискивал пальцы, старался думать за двоих, за троих, но какой от этого толк, что он думает за двоих, за троих?
Суматоха, творившаяся у него внутри, поспешила проявиться и внешне, возникла и на лице – у Коренева обиженно затряслись губы, задрожал подбородок, задрожали щёки, глаза подернулись туманом – всё перед ним немощно запрыгало – и мир оказался немощным, и сам он, и сидевший за рулём Соломин, и спящий бутуз Дроздов, и вся его прежняя жизнь.
Душман перешёл на дари.
– Ты где так хорошо научился говорить? – спросил он. – Очень чисто, правильно говоришь.
– Так… пришлось. Научился, – нехотя ответил Коренев.
Острый подбородок душмана язвительно выпятился, не отрывая рук от «калашникова»; он потёрся щекою о плечо, усмехнулся и звонко поцокал языком.
– Военная тайна, значит? Не хочешь отвечать?
– В институте восточных языков, – сказал Коренев.
– То-то, – удовлетворённо кивнул душман. – Язык у тебя вполне литературный.
«Литературный, – невольно подумал Коренев, – знал бы ты, сколько я корпел над ним! И что скажешь ты, если я сообщу, что знаю и пушту? – Коренев потрогал кончиком языка острую выщербину в зубах – вынесло случайным толчком, а подпилить, скруглить, убрать вострину не хватает времени – эти дела Коренев хотел оставить до дома, до Большой земли, до врачей настоящих, стационарных, не полевых, которые мастаки по ранам – и большие, надо заметить, мастаки, палец могут пришить к носу, срастить оторванную ногу, через край притачать нитками срезанную башку – правда, без всякой гарантии, что мозги не окажутся перевёрнутыми, но совсем не годятся для такой тонкой работы, – ощутил во рту солёный привкус и зажато вздохнул. – А душман-то – из интеллигентных, знает, что такое литературный язык, а что такое – бытовой… Не слишком ли?» Коренев снова покосился на автомат, душман перехватил его взгляд и, ухмыльнувшись, привычно выставил острый подбородок:
– Напрасно!
– А ты откуда знаешь русский язык? – неожиданно спросил Коренев.
– Вообще-то вопросы задаю я, но раз ты спрашиваешь – отвечу, душман снова подцепил концом автоматного ствола рёбра Коренева.
– Больно?
– Больно, – признался Коренев, покосился в другую сторону, он хотел увидеть Дроздова, но разворот был мал – не увидеть его, а поворачиваться полностью нельзя – привлечёт внимание остролицего к парню. А ведь надежда сейчас пока одна – только Дроздов.
Если он изловчится, беззвучно, в тряске, да в крахмальном хрусте под шинами вытащит автомат и прошьёт сверху душманов, то Коренев с Соломиным – и он сам, ефрейтор Дроздов, – будут спасены, если нет, то небо их перечеркнёт чёрный крест – плен! И тогда это прошлое из себя не вытравишь.
Но Дроздов спал, как сурок, безмятежно, счастливо, не чувствуя беды, – ефрейтор справедливо полагал, что чем больше солдату удастся поспать, тем успешнее пройдёт его служба, макаронники – разные сверхсрочники, прапоры и старшины меньше крови попортят, – и посапывал сладко в узенькие дульца-ноздри, пускал пузыри изо рта, не чуял ни пыли, ни едких афганских мух, которых из кабины надо выгонять, как душманов – боем, ни угарного тепла перегретого мотора.