– Давай тихо вперёд. Как только пройдём камни, которые нас прикрывают – сразу полный газ. Понял?
– Понял.
– Вперёд!
Большие резиновые колёса бронетранспортёра зашевелились, прокрутились на месте, словно у паровоза, трогающего тяжёлый состав – паровоз Терехов видел в своём детстве, – запахло паленым, Кучеренко повёл головой по воздуху, обеспокоенно зашевелился.
– Не горим?
– Нет. Перегрелся мотор.
– А то из нас сделают тушёное мясо в бронетранспортёре. Как в духовке.
– Внимание, Кучеренко!
Сержант кивнул и прижался щекою к прикладу пулемёта. В двигателе бронетранспортёра возникли перебои, раздались хлопки – один, другой, третий.
– Что там, Коля?
– Мотор, говорю, перегрелся. И высота сказывается, товарищ капитан.
Здесь горы, высота около двух тысяч метров над нулевой отметкой – той, что считается уровнем моря, воздух жидкий, слабый, кислорода в нём полнормы, а может, и того нет, люди и животные задыхаются, тянут еле-еле, не говоря уже о машинах. Машинам труднее, чем людям, вон как бронетранспортёр храпит, кашляет, высаживает вхолостую дым из выхлопной трубы.
– Коля, нам надо ещё немного продержаться.
– Обязательно продержимся, товарищ капитан. Машина хоть и даёт петуха, а всё же русская.
– Газ, Коля!
В двигателе бронетранспортёра застучал металл, возникли одышка, хрип, словно бы мотор отказывался работать, Ефремков сбросил газ, потом снова надавил на педаль, и машина, выбивая колёсами камни, давя рыжие и жёлтые сланцевые плиты, вынеслась в каменный проём.
Проём снова наполнялся бородатыми, в неопрятной одежде людьми, сзади к горловине, как увидел и невольно поморщился Терехов, подползали «бретфорды» с ярко раскрашенными кузовами – видать, были захвачены у кочевников – только кочевники раскрашивают свои дизельные иноходцы цветастыми квадратами, ромбами, треугольниками, вписывают изречения из Корана, путевые пословицы и присказки, метят транспорт – каждый на свой лад, берегут машины, поскольку без этих грузовиков у них жизни нет, и вот грузовики отняты. С ними, возможно, отнята и чья-то жизнь. Хотя душманы кочевников убивают редко. Терехов сжал зубы, втянул в себя горький маслянисто-мутный воздух. Банда, которая засела в этом ущельи, была не просто крупной, а очень крупной: вон сколько вывалило! Со всех сторон ползут, словно муравьи.
Главное сейчас – бить по гранатомётчикам, автоматы и пулемёты потом.
Бронетранспортёр развернулся носом к горловине, Ефремков, держа ногу на педали, включил заднюю скорость, чтобы можно было в любой миг дать тягу, и застыл.
– Левый борт держи! – крикнул ему Терехов. – Как бы оттуда гранатой… Прикрывай!
Левый борт был сейчас уязвим более всего, не нос бронетранспортёра, на который скатывалась вся эта масса – нос защищён двумя пулемётными стволами, а борт, на который никто, вроде бы, не выходит, но… Ведь куда-то же подевались душманы, появившиеся вон у тех затененных камней! Сквозь землю если только провалились, в кяриз, из которого не дано выбраться? Капитан выбил из горла застойную мокроту, дал очередь из пулемёта.
Почти вместе с ним ударил и Кучеренко. Грохот его пулемёта на этот раз оказался сильнее грохота станкача, – с отзвоном пустые гильзы вылетали из отбойника и бились о крашеный железный борт. Терехов водил стволом, выискивая места, где душманскае группки были погуще, загонял их за камни, морщился, словно у него болели зубы, когда видел, что пули пробивали мутный темновато-застойный воздух ущелья и уходили в молоко, он простреливал пространство не только свинцом, а и взглядом, выискивая гранатомётчиков и всё же не всех нашёл – в машину, чуть пониже лючка, у которого сидел; Кучеренко, с чугунным стуком ударила граната, отскочила, вонзилась в ноздреватый, вросший в землю валун и взорвалась.
Бронетранспортёр тряхнуло – Терехову даже показалось, что машина заваливается набок – правые колёса её приподнялись, зависли в воздухе, сеево осколков градом прошлось по броне, один всадился в лючок и просвистел у виска капитана – он отчётливо услышал его мирное, тоненькое, почти сверчковое свиристенье, в мозгу у него пронеслось слишком много слов, хотя Терехов не сразу понял, что это осколок, в следующий миг раздался новый взрыв, и машина с хряпканьем, будто в ней что-то сломалось, опустилась, встала на все свои колёса.
Перед глазами капитана заполыхало красное зарево, он перестал видеть, в следующий миг перестал и слышать.
Кучеренко приподнялся на сидении, оглянулся недоумённо, словно бы не понимал, что происходит с капитаном, глаза у него расширились, сделались большими, в них возникло что-то сложное: горечь, сочувствие, боль, в следующий миг у сержанта брызнула струйка крови из уха, споро потекла на воротник комбинезона и он молча ткнулся головой в пулемёт. Терехов не видел всего этого, он только почувствовал, что произошло, и, немо крутя головой, стараясь избавиться от страшного красного марева, выжигающего ему глаза, затряс сержанта за плечо:
– Кучеренко! Кучеренко! Кучеренко!
Он выкрикивал фамилию сержанта и не слышал своего голоса, словно бы всё, что было, пропало. Раз и навсегда исчезло, растворившись невесть в чём. Только вдруг где-то далеко-далеко, в том розовом пространстве, до которого нам в жизни никогда не дотянуться, вдруг послышался нежный серебристый звук – то ли флейта играла, то ли печальный пастушечий рожок, то ли жалейка, звон забил боль, глухоту и слепоту, капитан разгрёб рукою воздух, замычал горько, немо и нажал на спуск. От рудного пулемётного стука бронетранспортёр тряхнуло.
– Кучеренко, Кучеренко, ты жив?
Сержант не отзывался.
Бронетранспортёр дёрнулся, пополз назад – Ефремков продолжал действовать.
– Кучеренко, ты жив? – кричал капитан, продолжая стрелять. – Кучеренко! – пули били по недалеким камням, отскакивали, некоторые долетали до машины и щёлкали о железо и один из таких щелчков капитан неожиданно уловил – значит, глухота проходила, – лицо его вытянулось напряжённо, горько, из опалённых, посветлевших до полотняной белизны глаз покатилось что-то мутное – то ли пот, то ли слезы. Скорее всего это был пот. Капитан перестал стрелять.
– А ты, Ефремков, жив? – спросил он нормальным голосом, хотя можно было и не спрашивать – ведь никто, кроме Ефремкова, не мог оттягивать бронетранспортёр назад. Капитан застонал от боли, хотя что именно у него болело, он не мог точно сказать – болело всё. – Почему я ничего не вижу, Ефремков, а? Мне что, глаза выбило, Ефремков?
Водитель не отвечал, бронетранспортёр продолжал пятиться в укрытие, за спасительную каменную гряду. Терехов просипел что-то невнятное, недовольное, провёл рукою по щеке, потом поднял руку к глазам – полагал, что хоть что-нибудь увидит, а кровь, вытекшую из глаз и испятнавшую ладонь, разглядит обязательно, но ничего не увидел – как опустился перед взором пятнистый красный полог, так и продолжал висеть, жаркий, дурной, вызывающий боль и тошноту.