Переместился по льду, перехватывая поудобнее ремень, вновь потащил за собою лейтенанта. Белобровый помор помог – уперся своими ступнями в ступни Колчака, оттолкнул от себя. Получилось ловко; если бы не помор, пришлось бы Бегичеву вволю напурхаться на льду. Не дай бог, вообще примерз бы ко льду губами, лицом – примерз бы целиком, а лейтенанта не выволок бы.
Перевернувшись на спину, Бегичев вытянул ноги, глянул в низкое морочное небо, в котором уже не было ни одной искринки, ни одного светлого пятнышка, проводил глазами стаю чистиков, дружной компанией перечеркнувших пространство, со стоном перевалился на бок, потом перевернулся на живот – ни на хрипучих чистиков этих, ни на обрыдшее небо, ни на угрюмые давящие скалы смотреть не хотелось.
– Ваше благородие Александр Васильевич, – просипел он, – как вы?
Колчак медленно открыл сведенный судорогой рот, повозил в нем языком, двинул головой в одну сторону, потом в другую, простонал едва слышно:
– Не очень.
Хоть и легок он был телом – почти невесом, будто птица после дальнего перелета, – и подвижен, а вытаскивать его из воды было трудно: тут он оказался тяжел и неувертлив, словно гроб с покойником. И одежды на лейтенанте было вроде бы немного – как и на каждом из них, – а за одежду не уцепишься, все выскальзывает из пальцев: схватишься за воротник – воротник сам вылезет из зацепа, зажмешь в руке клок рукава – ничего не окажется и в руке. Бегичев всосал в себя воздух, разжевал его вместе с осколками льда, попавшими в рот, произнес настырным скрипучим тоном:
– Ваше благородие Александр Васильевич... надо подниматься... нельзя лежать на льду.
Ему сделалось жаль Колчака: лейтенант и так начал терять зубы, а тут вон еще один, окровяненный, валяется на льду, режет глаза свежим краснотьем, да и купание сегодняшнее также даром не пройдет... Ладно хоть вытащить удалось, жив остался. Колчак замычал, зашевелился, стремясь отодвинуться по льду подальше от опасного пролома. Бегичев перевернулся в сторону поморов:
– Мужика, помогите их благородию...
Первым около Колчака очутился белобровый, бормоча что-то успокаивающе – все, мол, будет хорошо, – подхватил лейтенанта под мышки, пытаясь поднять его со льда, закряхтел – простое вроде бы дело – поднять человека, ан нет, не удается, – но на подмогу подоспел второй помор, подступил к лейтенанту с другой стороны, приподнял его, подсунулся плечом под мышку, ухватил рукой за пояс, белобровый сделал то же самое, и они поволокли Колчака к берегу. Бегичев подтянул к себе колени, оттолкнулся руками ото льда, постоял немного на четвереньках, крутя головой, как зверь, потом поднялся на ноги.
Его шатнуло – слишком неверным, скользким был под ногами лед.
На берегу пытались развести костер, но все попытки собрать плавник – хотя бы чуть-чуть, хотя бы на маленький костерок – были тщетными.
– Мужики, скидавайте одежду, – решительно скомандовал Бегичев, первым стянул с себя плащ, потом скинул подбитую легким мехом куртку.
Колчак однажды сказал ему, что внесет наверх, к начальству, проект: такие куртки должны быть у всех членов русской полярной экспедиции, легкие, теплые, не сковывающие движений, – надо организовать их массовый пошив... Если не хватит денег в кассе Императорской Академии наук, которой подчиняется экспедиция, значит, надо найти мецената, не найдется меценат – оплатить из своих денег.
– Вы тоже, ваше благородие Александр Васильевич, вы тоже скидавайте с себя, – сказал Бегичев Колчаку.
Синюшное лицо Колчака порозовело – он пришел в себя, мог уже двигаться и говорить, сделал слабое протестующее движение рукой.
– Зачем?
– Раздевайтесь, раздевайтесь – ворчливо потребовал боцман, голос у него сделался по-сорочьи скрипучим, настырным, – все мокрое скидавайте с себя... Будем менять вам одежду. В этой одежде оставаться нельзя.
С лейтенанта содрали все, во что он был одет, Железников отдал ему свои брюки – на нем оказалось двое, одни полегче, другие потяжелее, из. форменного матросского сукна, белобровый помор выделил рубаху – протянул ее лейтенанту с улыбкой: «Не побрезгуйте, ваше благородие. Вшей нет, сам лично выжарил их на архангельском причале... Всю одежку прокалил на противне», меховую куртку натянул на лейтенанта Бегичев.
– А теперь быстрее к зимовью Толля, – прежним безапелляционно-скрипучим тоном скомандовал Бегичев – при живом лейтенанте он взял власть в руки, и никто против этого не стал возражать, сам Колчак тоже не стал возражать, лишь раздвинул в слабой улыбке почерневшие губы.
– Никифор, может, повернем назад? – предложил Железников. – Иначе заморозим лейтенанта.
– Никаких назад! – В скрипучем голосе боцмана появились свинцовые нотки. – Только вперед. Пойдем быстро... Согреемся.
– Ну, Никифор, ну, Кощей Бессмертный. – Железников покрутил головой, будто воротник давил ему на горло. – Хватка у тебя, как у Полкана с гарнизонной гауптвахты.
Бегичев даже не обратил на слова приятеля внимания, словно Железников говорил в пустоту – знал, как воспитывать дружка, чем зацепить его и вообще сделать так, чтобы тот больше не возникал, – выжал одежду лейтенанта, перетянул ее ремнем и взвалил себе на спину, косо глянул на приятеля, хмыкнул и произнес уже спокойным голосом, без скрипучих командных ноток:
– Пойдем по берегу. Если будем замерзать и потребуется пробежка – побежим. Понятно? – Он перевел взгляд на поморов. – А, мужики?
Мужики молчали. А молчание, как известно, – знак согласия.
– Тадысь всё. Ать-два – марш! – Бегичев развинченной кособокой трусцой поспешил по кромке берега на север, к зимовке Толля, Колчак за ним, следом – поморы.
Идти по берегу было много труднее, чем по льду, – избитая истина, которая не требует подтверждения, – но даже готовый ко всему Бегичев не думал, что будет так трудно: людей выворачивало наизнанку, они хрипели, на ходу выкашливая свои легкие, но не останавливались – останавливаться было нельзя. До зимовки Толля дошли без единой остановки, а там, у промерзлой хижины барона, разожгли костер. Дрова у хижины были – Толль, готовясь зимовать, набрал со своими спутниками много плавника, за ним ходили в добычливую бухту, куда сильное течение приносило всякий сор, попадающий в море, в том числе и целые бревна. Мертвую бухту, в которой Колчак провалился под лед, Толль обходил стороной.
Зимовье, сложенное из камней, укрепленное деревянными перекладинами, обшитое изнутри досками, нарезанными из плавника, со сбитой набок трубой, уже начало заваливаться. Всякое жилье, за которым нет присмотра, очень скоро сдает, кособочится, рушится, на севере все стареет гораздо быстрее, чем на Большой земле, где-нибудь в Курской губернии или в Малороссии, в родном имении Колчака: Толль, придя сюда, первым делом подремонтировал жилье, иначе бы оно совсем завалилось, – а потом ушел...
Каменная россыпь вокруг зимовья была не тронута – ни одного следа, по крутым склонам распадка лежал иссосанный солнцем и слабеньким теплом снег, там тоже не было следов, снег мертво прикипел к камням, и если бы по нему хотя бы краем прошел человек, он обязательно оставил бы отпечаток. Медведь – тем более. Но отпечатков не было.