Колчак умел очень зажигательно говорить; все, что он рассказывал, было очень интересно – даже рассуждения о расположении спасательных шлюпок на крейсере и креплении коек в матросских кубриках и те были интересны.
– Я уже привыкла к такому бесшабашному веселью, – сказала Тимирева. – Мне ведь не раз и не два приходилось провожать и встречать мужа...
Колчак внимательно, излишне внимательно посмотрел на нее, в кофейно-черных глазах его ничто не отразилось, лишь возникли два тусклых далеких костерка – отсвет от электрических ламп; впрочем, он скоро исчез, скользнув по золотым погонам широкой полосой, как маревом, и пропал где-то под потолком.
– Такова доля жен морских офицеров: встречать и провожать, провожать и встречать.
Потом Колчак сел за рояль. Анна Васильевна оказалась рядом.
Колчак пел романс «Гори, моя звезда» – свой вариант, никому не ведомый; присутствующие изумленно переглядывались и одобрительно склоняли головы:
– Хорошо-то как!
А Колчак играл и искоса посматривал на Анечку Тимиреву: ему казалось, что кроме нее, здесь уже больше никого нет, нет вообще никого на свете, просто не осталось... Только он и она.
У Анны Тимиревой возникло то же самое чувство.
– Александр Васильевич, чья это музыка? – спросил Тимирев, едва угас хрипловатый, будто потравленный балтийской ржавью и лютыми северными ветрами голос Колчака.
Ловко пробежавшись пальцами по рядам клавиш, Колчак неопределенно приподнял одно плечо и на вопрос не ответил. А деликатный Тимирев не стал настаивать на том, чтобы Колчак ответил, он все понял, понял смущение Колчака и похвалил его совершенно искренне:
– Прекрасно перекроен романс. Звучит совсем по-другому. А старый романс... Я его помню хорошо. От него уже пылью начало попахивать.
– А где ваша семья, Александр Васильевич? – спросила Тимирева, и у Колчака, словно подрубленные, обвисли руки, он перестал играть и тяжело вздохнул.
– Аня, – укоризненно проговорил Тимирев, – любопытство – порок...
По лбу Колчака проскользнула легкая судорога, щеки обвисли, лицо постарело, расстроенно задергались губы.
– Аня, – вновь укоризненно проговорил Тимирев.
Потом, когда они вдвоем шли по затихшему, с синими холодными лампочками, вкрученными в уличные фонари, Гельсингфорсу, Тимирев выговаривал жене:
– Ты с ума сошла – задавать такие вопросы Колчаку, Аня... Где твой такт? Где твоя интеллигентность? – Тимирев произносил очень безжалостные жесткие слова, но они не обижали, так как их смягчал сочувственный тон. – Софья Федоровна Колчак попала в Любаве под обстрел – немцы еще в начале августа пытались превратить Любаву в кучу головешек... Софья Федоровна бежала оттуда с детьми, бросила все, что было нажито. Увезла с собою только два чемодана. Все остальное погибло. Младшая дочка Колчаков Рита сейчас умирает. Вряд ли ее удастся спасти...
– Я этого не знала, – потрясенно прошептала Анна Васильевна.
– Тут и знать ничего не надо, у Колчака же все написано на лице, – продолжал выговаривать Тимирев. – Без всяких слов все понятно. Не знала... – передразнил он жену.
Аня Тимирева молчала. Гневные слова мужа куда-то исчезли – словно испарились, она перестала слышать Сергея Николаевича – думала о Колчаке. И виноватой себя перед мужем не чувствовала.
Через три дня, отправляясь назад, в Петроград, Тимирева сказала Сергею Николаевичу:
– Я готова переехать в Гельсингфорс.
– Обязательно переедешь. Но не раньше весны. Сейчас тебе здесь нечего делать. Квартира Подгурского тебе понравилась?
– Да.
– К весне она освободится. Вот тогда мы в нее и переедем. Лучше квартиры в Гельсингфорсе нам не найти.
Аня Тимирева почувствовала, что ее уже сейчас тянет к Колчаку, заранее предугадывала, что наступит момент, когда она не сможет с собою бороться и жить без этого низкорослого широкоплечего каперанга, [127]и страшилась этого момента. Ей хотелось все вернуть назад, на круги своя, но она понимала, что никогда уже не сможет повернуть время вспять, и вообще на свете нет силы, способной заставить сделать это.
– Понятно? – вновь спросил муж.
Вопрос до нее не донесся, угас в пространстве, но тем не менее Аня Тимирева послушно кивнула.
Война набирала обороты. В Гельсингфорсе поговаривали, что Колчак скоро получит черного орла на плечи, [128]станет адмиралом, но все это были лишь разговоры – он пока продолжал носить погоны капитана первого ранга.
Февраль 1915 года был вьюжным, снег валил на землю из всех щелей, морозы, случалось; загоняли все живое в укрытие, но силы особой они не имели – быстро выдыхались. Тогда наступала оттепель.
Обычно замерзающая на зиму Балтика то покрывалась тонким серым льдом и дышала на людей холодом, то, напротив, во все проломы сочилась паром, наморочной мокретью, заставляла моряков чистить носы прямо за борт и ругать германцев:
– Вот медноголовые! Фрицы они и есть фрицы! Не было их в наших краях – и климат здоровее был. Пришли в своих коровьих касках – и климат испортили.
Германский флот, надо заметить, вел себя сдержанно – сидел в основном берегов Швеции, спеленутый русскими минами. Из многих попыток немецкого флота прорваться к русским берегам удалась, если честно, только одна, да и та закончилась для капитана-цур-зее Виттинга, командовавшего вылазкой, плачевно: оглушенный, вымокший до нитки, сплющенный страхом и совершенно невероятным числом потерь, он едва остался цел.
Капитан-цур-зее несколько раз едва не отправился на дно Балтики, но ему повезло – он остался жив. Хотя многим, кто ходил вместе с ним в прорыв к русским берегам, повезло меньше – всех успокоили колчаковские мины. Мины эти, искусно поставленные, возникали там, где их еще десять минут назад не было – из глубины всплывали страшные рогатые бочки и старались немедленно подсунуться под форштевень, [129]будто были снабжены специальными присосками.
Добычей же мощной германской флотилии стали всего несколько дачных домиков, в пыль разнесенных крупнокалиберными снарядами, отлитыми из первоклассной крупповской стали, [130]и все. Было отчего печалиться и плакать капитану-цур-зее.
Десятая флотилия – лучшее соединение в военно-морских силах Германии – перестала существовать.
Командующий германским флотом гросс-адмирал принц Генрих Прусский был вынужден приказать своим подопечным не высовывать носа в море и тем более – не подходить к русским берегам, пока не отыщется рецепт, как бороться с проклятыми минами.
А вот русские свои набеги на германскую территорию устраивали регулярно. Собственный берег был прикрыт надежно, кроме мин имелось кое-что еще – в частности, за минными ограждениями постоянно курсировал линкор «Слава», орудия которого были способны прошибать насквозь любую броню – в бортах миноносцев, например, оставлял такую дырку, что в нее запросто можно было просунуть голову, полюбопытствовать, чем начинена эта плавающая штуковина, а затем сквозь пробоину в другом борту детально рассмотреть морской горизонт. Для дальних походов линкор не годился, но плавучая батарея из него получилась превосходная. В том насморочном, промозглом, странном – в смысле погоды, оттепелей и морозов – феврале флаг-капитан Колчак отобрал четыре миноносца для похода в Данцигскую бухту – вон куда решил сходить, в святая святых германского флота, чьи адмиралы были твердо уверены, что русские здесь никогда не поставят свои отвратительные мины... Просто не осмелятся.