В лощине, внизу, послышался чей-то голос, тут же смолк, словно бы придавленный каблуком, затем до пограничников донёсся топот ног, обутых в тяжёлую обувь, — впрочем, и топот через секунду исчез, но того, что Логвиченко услышал, было достаточно, чтобы понять: сюда действительно идут.
Эх, упал бы на землю какой-нибудь тощенький лучик с поднебесья, осветил бы пространство хотя б самую малую малость, всё легче бы было, но нет, небо было плотным, непроглядным, словно его забили досками — ничем светлым и не пахнет, но тем не менее Логвиченко показалось, что темнота всё-таки немного разредилась, отступила, и совсем недалеко от себя, будто в неком коридоре, где тускло светит лампочка, он увидел несколько мужчин, одетых в простые рабочие пиджаки, в картузах и в сапогах, торопливо шагавших по скрипучему песку. Логвиченко зажал в себе дыхание и подцепил переднего из них на конец ствола — это был дородный битюг с брыльями, вылезающими из-под шляпы, он единственный из всех был в шляпе, в руке битюг держал маузер с привинченной к нему на манер приклада деревянной кобурой, — в следующий миг Логвиченко дал по нему короткую прицельную очередь, потом, приподняв палец на гашетке, отвёл ствол чуть в сторону и вновь надавил на упругое железо.
Брыластый выронил из руки маузер, он повис у него на шее, на ремешке, прикреплённом к кобуре, вскинул кверху голову с чёрным ртом и в следующее мгновение унёсся в сторону, будто сметённый ветром. Логвиченко больше не видел его, да и не надо было ему видеть брыластого; он был уже занят другой целью — тощим, как доска, человеком, упрямо месившим ногами песок, всадил в него несколько пуль — словно гвозди заколотил, не снимая начавшего неметь пальца с гашетки, перевёл ствол дальше.
— Ложись! — запоздало выкрикнул кто-то из идущих, налётчики проворно попрыгали в разные стороны, и их не стало. Но они не исчезли. Из темноты хлопнуло сразу несколько выстрелов. Логвиченко засёк пять вспышек.
Значит, бандитов осталось пятеро. Двоих точно нет, Логвиченко готов был отдать голову на отсечение — они уже точно не поднимутся.
За первым залпом грохнул второй. Логвиченко, приникший к земле, — когда по нему стреляли, он вообще хотел зарыться в землю, защититься хоть как-то, — поправил на голове форменную фуражку с лаковым козырьком и красной звездой на околыше, вздохнул облегчённо. Ни одна пуля из двух залпов не задела ни его, ни напарника, хотя налётчики должны были точно засечь огонь, выплескивающийся из пулемёта — засечь они, возможно, и засекли, только, стреляя по засечке в ответ, мазали сильно. Но палили дружно.
В одном месте вспышка блеснула двойная: то ли налётчик стрелял с двух рук, то ли бандитов было двое, Логвиченко, всосав сквозь зубы воздух и ощутив внутри холод, стиснул челюсти, сдерживая дыхание, и полоснул по спаренным огонькам очередью, в то же мгновение чуть оттянулся назад и вбок — поменял позицию. Вскинул и тут же опустил голову: не возникнут ли спаренные вспышки вновь?
Не возникли.
Да и огонь из маузеров стал не таким плотным — видимо, у налётчиков было так же плохо с патронами, как и у пограничников. Логвиченко поймал ещё одну вспышку, окрасившую ствол маузера, — налётчик находился недалеко, укрылся за камнем, вросшим в песок, — послал туда очередь, затем, накрывая её для страховки, — ещё одну.
Горячая выдалась ночка.
Тем временем с заставы подоспела подмога, конная, привёл её сам Костюрин.
Хоть и не было больше особой пальбы — раздалось лишь несколько выстрелов, одиночных, в чёрное ночное молоко, — пули эти одинокие настигли свои цели: банда была уложена почти целиком; одного только удалось взять живым, хотя и изрядно помятого, с простреленной рукой, молоденького прапорщика — бывшего, естественно, — служившего в отдельной автомобильной роте помощником начальника дежурной части.
На кожаном роскошном картузе у него красовалась красная звезда.
— Фьють! — невольно присвистнул Костюрин, увидев звезду на фуражке. — Вот тебе, бабушка, и сдобный коржик в дырявом лукошке! Как твоя фамилия, милейший? — спросил он у пленника прямо там, в лощине, на месте стычки. Чтобы можно было хоть что-то разглядеть, бойцы притащили несколько охапок сушняка и разложили костёр.
— Не ты, а вы, — морщась, ответил прапорщик с вызовом, сплюнул кровью.
О том, что он в прошлом был офицером, а сейчас служил в автомобильной роте, чьи машины возили, может быть, самого товарища Ленина, узнали позже, не сейчас.
— Если хочешь, чтобы я называл тебя поганым «вы» и относился, как к достойному врагу, звезду не носи! Не твоя она! Не будь перевёртышем! — Костюрин сорвал с него фуражку и ногтем сковырнул звезду, сунул её в карман бушлата. Фуражку нахлобучил прапорщику на голову. — Широков! — обрадованно воскликнул он, увидев своего заместителя. — Организуй доставкy трупов на заставу! А я в деревню, посмотрю, что там происходит.
— Там то же самое, что и здесь. Также есть трупы.
— Захвати и их. Даю в твоё распоряжение шесть человек.
— И ещё, Иван Петрович… У нас — один раненый.
— Не хватало нам этой беды, — Костюрин посмурнел. — Кого зацепило? Новобранца, небось?
— Нет, новобранца я здесь, с Логвиченко, оставил, другого…
— Считай, повезло ему. Час назад на заставу доктор из отряда прибыл, завтра будет делать медицинский осмотр: бойцов велено держать в здоровом теле… Раненого быстро к нему — аллюром три креста!
— Уже увезли.
— Хорошо. А этого, мухрика, — Костюрин покосился на бывшего прапорщика, сидевшего на земле, — дыхание из того вырывалось с трудом, пленный был слаб, — тоже к доктору. Пусть перевяжет гражданина. Не то мне за него в штабе голову отвернут.
По сосновым макушкам пробежался ветер, внезапный, стремительный, какой может рождать только ночь, но короткий, словно воробьиный полёт, в ночи же:погасший, ветер этот не поленился спуститься в лощину, скрутил в один жгут все запахи, собравшиеся в разных местах и бросил их, будто вонючую кость, в лица людей. Все запахи подмял под себя, растворил дух пороха, свежего пороха, уже использованного, сгоревшего, щиплющего ноздри, заставляющего слезиться глаза. А дух пороха — это дух войны, боли, гнойных ран…
Костюрин ловко вспрыгнул на коня, приподнялся на стременах, словно бы собирался разглядеть деревню, на которую налетела банда, совершавшая прощальный вояж по России, но деревня была далеко, да и из лощины надо было выбраться, и Костюрин хлестнул плёткой коня, зная, что вряд ли в этом логе можно разбить лоб о дерево, пустил Лося галопом — только копыта, взрыхлявшие сыпучий песок, застучали дробно…
А замбой занялся делом, которое очень не любил, — сбором трупов, выуживанием из пиджаков документов, описанием того, что произошло, — это важно было сделать по горячим следам, иначе потом всё забудется, да налаживанием волокуш — связанных вместе длинных гибких стеблей молодой ёлки; когда их связывают вместе, получаются довольно плотные волокуши, на них можно увезти что угодно…