Похоже, он нашёл человека, которого искал все эти годы, искал между боями, стрельбой на границе, переездами с одного места на другое, неурядицами, искал подспудно, порою не осознавая, а иногда вообще не задумываясь над тем, что делает, но искал, искал… И нашёл.
В этот раз день, когда ему снова удалось выбраться в Петроград, оказался испорченным — часов в девять утра зарядил мелкий, как пыль, холодный дождик, способный в несколько минут промочить человека до костей, солнце, которое в шесть утра занимало полнеба, растаяло в этом дожде, будто золотой леденец, было солнце и не стало его, но пылевидный дождик не остановил Костюрина…
Он заскочил домой. На шкафу у него давно пылился старый зонт с тяжёлой деревянной рукоятью, с такими зонтами доктора в непогоду ходили к своим пациентам, извлёк зонт со шкафа, отряхнул его и проворно вынесся на улицу: он опаздывал на встречу с Аней. Были бы лишние деньги, вскочил бы на рысака и подъехал бы, но денег не было ни лишних, ни нелишних, никаких, словом, но это обстоятельство нисколько не угнетало Костюрина. Он был молод, бодр, силён, он сделал революцию, ну а революция не бросит его… Да потом, в будущем, говорят, в эпоху коммунизма вообще не будет денег — ни затёртых, захватанных, сальных бумажек, ни ржавых монет. Человек будет свободен от всего этого буржуазного мусора…
Правда, чего Костюрину будет позволено — может быть, омаров с рябчиками? — а чего нет, он не знал, как вообще не знал, по какой дорожке пойдёт, покатится его жизнь, что будет с городом, в котором он сейчас жил, с огромной землёй, на которой свершилась революция, с людьми, знакомыми ему…
Впрочем, про себя и про Аню он кое-что знал и полагал (совершенно наивно для опытного человека), что с ними всё будет в порядке. Но будет ли всё в порядке через десять лет с ним, с Аней, с начальником пограничной разведки, с тем же председателем Петроградской «чрезвычайки» Семёновым — этого Костюрин не ведал.
Когда он подошёл к дому Ани Завьяловой, та уже ждала его: стояла на улице, покрыв голову очень модным среди Петроградской молодёжи красным беретом.
— Анечка! — кинулся к ней Костюрин, раскрывая на ходу зонт. — Не мокни под дождём!
Костюрин подозревал, конечно, что у Петрограда богатая история, но не думал, что настолько богатая — куда ни поставь ногу, всюду знаменитые места, связанные то с известными событиями, то с великими именами, каждый питерский уголок настолько связан с прошлым и так близок к нему, что даже дыхание перехватывает, внутри невольно возникает восторг, который потом сменяется, поскольку Костюрин умел брать себя в руки, тихим почтением. Он с восхищением смотрел на Аню — и откуда она так много знает?
— Как откуда? — недоумённо отзывалась Аня. — Из книг. По истории и искусству Питера выпущено много хороших книг. Вот окно, видишь, — она ткнула пальцем в стенку здания, на которой темнели запылённые стёкла нескольких рам, — оно называется окном Деламота. Был такой архитектор… Деламот.
— Заморский? — спросил Костюрин, критическим оком окидывая высокое строгое окно. — Не наш?
— Не наш.
— А у наших что, — у Костюрина разочарованно вытянулось лицо, — ума не хватило, чтобы такое окно сварганить? — Он приподнял зонт, чтобы защитить Аню от секущего сева холодной воды, ткнул пальцем свободной руки в «окно Деламота». — А? — Лицо у начальника заставы сделалось кислым, будто он случайно сжевал яблоко-дичок.
— Почему? Русские архитекторы тоже строили Питер, но работы оказалось столько, что они одни не могли справиться с ней. Воронихин, например. Гениальный человек, из крепостных, между прочим. Он — автор Казанского собора. Верно говорят, что без Казанского собора Петроград был бы наполовину пустым… Или вот — Захаров. Он построил Адмиралтейство.
— Хороший домик, — согласно кивнул Костюрин.
— Ни домик, а домище. Занимает целый городской квартал. Гигантский ансамбль, блестяще спроектированный… Ещё был архитектор Кокоринов.
— А этот что сделал?
— Возвёл здание Академии художеств. Ещё был Старов. Ещё…
Костюрин остановил Аню рукой, ошалело покрутил головой:
— Ой, всё, всё! У меня голова того… крýгом идёт, круг туда, круг сюда, — он спиной прислонился к углу дома, прикрылся зонтом. Пыль прекратила сыпаться с неба, кончилась её власть — впрочем, надолго ли? — но Костюрин продолжал держать зонт в руке.
Он издали заметил двух моряков, идущих навстречу, у одного из них, поменьше ростом, на голове плоским лихим блином сидела бескозырка с георгиевскими ленточками. Где-то он этих моряков уже видел. Но где? Надо обязательно вспомнить, где именно… Он сжал зубы, коротким решительным движением сбил на живот кобуру с наганом, проверил пальцами шлёвку: легко ли расстёгивается?
Аня заметила, как напрягся её спутник, и замолчала, глянула влево, потом вправо и тоже увидела моряков.
Один, который поменьше, поживее, имел приятные черты лица, на губах его играла снисходительная улыбка, лицо же второго было тяжёлым, глаза двумя кусками свинца поблёскивали под плошками плотных лохматых бровей, рот твёрдо сжат, квадратный подбородок выпячен вперёд. Аня поспешно отвела глаза в сторону — этот человек был неприятен.
А Костюрин все пытался вспомнить, где видел этих двух бравых любителей жареной кильки. Помял пальцами воздух, будто хотел что-то ухватить в нём. От того, кто был покрепче статью, с железной нижней челюстью, которой можно было пахать землю, словно плугом, исходило что-то очень недоброе, он был по самую маковку наполнен злой энергией, желанием сокрушать, разрушать, убивать. Поймав взгляд начальника заставы, моряк впился в него глазами.
Костюрин взгляда не отвёл, перекинул зонт из правой руки в левую, вновь потрогал пальцами кобуру, словно бы проверял, на месте оружие или нет, успокоенно вздохнул — если этот боров вздумает стрелять, он опередит его, выстрелит первым. И наган у него осечки не даст, на то он и наган — любимое оружие питерских сыщиков. В висках забрякало что-то, зазвенело. Костюрин сжал зубы, сопротивляясь звону и бряканью, дёрнул уголком рта — он понял, где видел высокого моряка с неприятным лицом, — пропускал его через дыру в границе. Ночь тогда была прозрачная, с тревожными птичьими трелями, видно было хорошо, моряк этот, держа в руке ствол, прошёл в двух метрах от Костюрина, сидевшего в засаде, остановился на несколько мгновений, огляделся настороженно, хищно и двинулся дальше. Костюрин хорошо запомнил его: ранее не встречал таких тяжёлых лиц. И Аня обратила на это внимание — вон как сжалась, в воробья превратилась, даже побледнела.
Моряк с тяжёлым лицом выпятил нижнюю челюсть ещё больше, хоть в деревню на пахоту его посылай. Он продолжал смотреть на Костюрина не отрываясь, сжал кулаки, разжал, сжал, разжал. Костюрин, также не отрываясь, смотрел на него.
Тамаев подошёл ближе, увидел наган, передвинутый Костюриным на живот, чтобы было удобнее выхватывать, повозил нижней челюстью из стороны в сторону, как боксёр, недовольный соперником, в нескольких шагах от Костюряна остановился и растёр подошвой невидимый плевок.