Чуриллов протестующе качнул головой — деньги никак не входили в его планы. Да и что нынешние деньги? Мусор, ни на что не годный, бумага с пустыми картинками, тьфу с запахом шоколада, воздух…
— Понимаю, — произнёс Таганцев сочувственно, — вопрос офицерской чести…
Чуриллов взял деньги небрежно, не считая, сунул их во внутренний карман, не осознавая в тот момент до конца, что делает; впрочем, он чувствовал: без последствий этот поступок не останется, в будущем ведь всё непременно отзовётся, всякий лёгкий нынешний звон обратится в колокольный гул, всё вырастет многократно, в прогрессии необычайной, но всё равно он не мог даже предполагать, во что это выльется. Но пока ничего не было, пока он просто взял деньги, на которые можно было купить полтора каравая хлеба и коробок спичек.
— Очень хорошо, очень хорошо, — благодарно засуетился Таганцев, — здесь двести тысяч, — видя, что Чуриллов поморщился, Таганцев сделался ещё более суетливым. — Не обессудьте, Олег Семёнович! И вот ещё что, — он протянул Чуриллову листок, — оставьте, пожалуйста, вашу роспись.
— Вот уж чего не хотелось, так не хотелось этого, — глухо пробормотал Чуриллов, ему показалось, что в этой просторной квартире совсем нет воздуха, нечем дышать.
— Вы поймите, Олег Семёнович, я ведь тоже лицо ответственное, с меня тоже отчёт требуют. А, голубчик!
— Значит, долговая расписка… Кабала!
— Полноте, Олег Семёнович, какая же это долговая расписка, какая кабала?
— Мне уж лучше вообще не брать у вас денег.
— Но я не хочу, чтобы вы свои скудные средства тратили на наше общее дело. Для общего дела есть общие деньги.
Чуриллов помолчал немного, потом взял перо и стремительно, оставляя на бумаге кляксы, расписался.
…Пролётка стояла на улице. Шведов первым взобрался в неё, сел напротив Ольги. Ольга улыбнулась ему, и эта улыбка вызвала у Чуриллова ощущение тревоги, потери, он тихо сел рядом с Ольгой, пытаясь прогнать от себя и тревогу, и ещё некое чувство, которое обычно возникает у больных людей. Всякий больной человек обладает повышенной проницательностью. Чуриллов подловил себя на этом и постарался также освободиться от лишней шелухи; Ольга ухватила его за руку:
— Вы молодец, Олег! Вы поступили очень благородно.
Чуриллов и Шведов проводили Ольгу в контору, в редакцию «Всемирной литературы». Чуриллов хотел позже уйти, но Шведов мягким голосом предложил ему:
— Давайте немного пройдёмся.
Чуриллов согласился: в конце концов, отношения можно будет выяснить. Пешком двинулись в сторону Михайловского замка — надо было размять ноги, подышать воздухом.
— Интересно, вернётся когда-нибудь старое спокойное время? — задумчиво произнёс Чуриллов.
— Несомненно! Царя только не будет, всё остальное возвратится. И лихие русские праздники, и дым маслениц, и песни — не эти дурацкие «Смело, товарищи, в ногу», а настоящие песни. Не абракадабра, совершенно лишённая смысла, а «Москва златоглавая»… «Смело, товарищи, в ногу»… Вы что-нибудь понимаете?
— Да, текст мог бы быть и получше, — согласился Чуриллов, обладающий чувством точных слов, рифм, языковой музыки.
— Вернутся песни нормальные — благородные романсы, трагические народные, вызывающие горечь, тоску, удалые цыганские, блатные, без которых не обходится ни один кабак… Всё это нужно — всё! А если получится перекос, то скоро и за чаркой водки будут петь «Смело, товарищи, в ногу». Глупое время, глупые нравы, глупые песни!
— Нет, время неглупое, — не согласился Чуриллов, — иначе оно не смогло бы пролить столько крови. Время страшное.
— Глупое время легко становится страшным, ум всегда останавливал кровь, безумие — лило её.
— Что ж, всё зависит от точки зрения.
— Скажите, вы любите Ольгу? — неожиданно спросил Шведов, и у Чуриллова от этого вопроса внутри возникла щемящая тоска, он замедлил шаг и печально улыбнулся, потом помотал в воздухе рукой:
— Вопрос не вяжется…
— Понимаю, — не дал ему договорить Шведов, — вопрос бестактный! Прошу извинить меня!
Лицо у него стало резким, угловатым, в несколько секунд обрело боевую беспощадность, и Чуриллов подумал о том, что Шведов — из тех людей, что рождены убивать.
— Конечно, я люблю Ольгу, — звонко, будто мальчишка, произнёс Чуриллов. — А вы?
— И я люблю! — не замедлил отозваться Шведов. — Выходит, мы с вами соперники.
Чуриллов промолчал.
— И вместе с тем нет: мы с вами соперники и мы с вами соратники, — хищно улыбнулся Шведов. Улыбка его не предвещала ничего хорошего, губы сложились в две твёрдые прямые складки — рот взяло в рамку. — Ну да Бог со всем этим. Разберёмся, рассудимся, разойдёмся, — произнёс он примиряющие слова непримиримым тоном.
— И то верно, — согласился Чуриллов. Ему хотелось перевести разговор в другое русло, может быть, даже распрощаться и уйти, но что-то прочно держало его около Шведова, будто этот приветливый, нестарый и опасный человек обладает некой таинственной силой. Он провёл рукой по пространству, по строгим старым зданиям, помнящим ещё Екатерину, по мокрой, тускло поблескивающей каменной мостовой и произнёс печально и глухо: — Неужели когда-нибудь всего этого не станет?
— Очень даже скоро, — пообещал, усмехнувшись, Шведов.
— Всё-таки есть в вас, Вячеслав Григорьевич, что-то такое… — Чуриллов покачал головой.
— Вы поэт, вы причастны к божьим высям, к мировому духу, — начал Шведов, но Чуриллов оборвал его:
— Это что, насмешка?
— Нет, это истина, — Шведов даже не обратил внимания на резкий тон Чуриллова, — а я военный, я профессионал только в одном деле, в своём, и мне знакомо лишь то, что находится на земле. Зайдёмте сюда, Олег Семенович! — Шведов неожиданно свернул в гулкую длинную подворотню, такую глухую и непроглядную, что Чуриллов сразу решил: в этой вязкой темноте был ограблен и прикончен не один несчастный. Кричать и звать на помощь бесполезно, всё равно никто не придёт, каждый отсидится в своём укрытии, задвинув поплотнее засов.
— И куда же это вы меня? — спокойно поинтересовался он.
— Сейчас увидите!
Они вошли в затенённый мрачный подъезд, пахнущий кошками. Шведов чиркнул спичками и с ругательством «Чёртов дворник, совсем мышей не ловит!» посветил, по растрескавшимся бетонным ступеням ловко соскользнул вниз, пригласил Чуриллова за собой, с ходу легко попав ключом в ушко замка, открыл дверь влажного душноватого подвала и, когда Чуриллов вошёл, задвинул за ним засов.
«Бетонный мешок, — без всякого страха подумал Чуриллов, — приют какого-нибудь душегуба, перешедший в наследство Шведову».
— Извините, здесь тоже нет света, — сказал Шведов, — потерпите немного! — он зажёг ещё одну спичку, посветил.
В подрагивающем слабеньком пламени Чуриллов увидел огромный подвал с циркульным потолком, электрический патрон, качающийся на коротком шнуре. Лампочки в патроне не было, тень от шнура была гибкой, подвижной, похожей на верёвку, переброшенную через деревянную перекладину. «Осталось только сделать петлю», — подумал Чуриллов.