— Ну, насчёт того, что можно вступать в общение с врагами революции или нельзя, с Ивановым уже речь была. Красноармеец Иванов строго предупреждён, а насчёт того, что может получиться из этих дипломатических переговоров, разговор тоже был, товарищ Остапчук, — сказал командир отряда.
— Интересно, поверили они тебе, красноармеец Иванов, или нет, — Остапчук подошёл к оконцу. Во дворе происходила выводка лошадей, старых, с крупными разбитыми копытами и увеличенными от тяжёлой работы коленями. Других лошадей у пограничников не было. — А что, если не поверили?
— Не знаю, — замкнуто проговорил Иванов.
— А наводки у них на этой стороне не могло быть?
— Если в отряде, то исключено! — сказал командир отряда. — За своих я ручаюсь. Но если где-то на стороне, то может быть. — Он поднялся из-за стола и тоже подошёл к оконцу.
Крестов сделал знак Остапчуку: хватит!
Небо уже затянулось ватной портьерой, плотно, без помех, в которые могли бы глядеться звёзды, без чистого пространства, природа поскучнела, сделалась мрачной, глухой к любому зову, к любому стону — не достучишься, не докричишься. Лицо командира потяжелело. Вновь предстояла трудная ночь, в которой всё могло случиться. Ну хоть бы одна свободная щель — нет, всё беспросветно.
Угрюма и мрачна северная природа, от земли, от камней, от толстых стволов деревьев в любой, даже в самый жаркий день тянет сыростью, холодом, плесенью. Плесенный дух исходит от одежды, от стола с табуретками, что стоят в штабе, от лошадей, от стен, этот стойкий щекотный запах исходит даже от воздуха.
— Пока не стемнело окончательно, надо бы съездить на место, — сказал командир отряда Крестову.
Вышли на крыльцо. Остапчук неожиданно ловко взлетел в седло, будто всю жизнь занимался этим, командир отряда одобрительно глянул на него.
— Лихо! А я думал, что вы из бывших чиновников. Или из рабочих, которые коней видели только на картинке.
— Так оно и есть, я из бывших рабочих, — сказал Остапчук, — только детство у меня было деревенское, среди лошадей.
Крестов забрался в седло тяжело, он был специалист по другой части. Выехали. По дороге, едва видной в сумраке, углубились в непривычно тихий недобрый лес — ни птичьих вскриков, ни шорохов, ни скрипа стволов — даже листва, и та, замёршая, не шумела — листья были будто деревянные. Крестов щурился, ловил глазами мохнатые тени. Ему казалось, что тени эти должны двигаться, но они, тупо огрузнув в тишине, были неподвижны, и Крестов, глядя на них, нервничал — чудилось, что в тёмных еловых лапах устроены особые скрадки, в которых могут находиться люди.
Командир отряда молча ехал впереди. Он знал дорогу и такой пустяк, как тени от еловых ветвей, его не волновал. Минут через двадцать он свернул в сторону, въехал в мокрый березняк и остановился на краю большой задымленной поляны — на неё с верхов пополз туман, скопился в траве, а может, туман вообще рождался здесь, на этой полянке, слоился, слипался пластами, а когда его набралось достаточно, начал ползти по лесу, забился в низины, обвис на траве и ветках.
— Это здесь, — сказал командир отряда.
Поляны не было видно, она только ощущалась — по дуновению холода, у которого не было на пути стволов, по пару, тянувшемуся от земли, — он шёл из дальнего угла поляны, тихо полз над травой, шевелился, холодил лицо, по чувству пространства, которое всегда возникает у человека, когда он выходит из леса на опушку. Даже если он будет стоять с закрытыми, с завязанными глазами, всё равно ощутит это пространство.
Здесь произошла встреча Иванова с неизвестными, здесь предполагалось поставить засаду.
— Откуда они пойдут?
— С того вон края, — командир ткнул рукой в ночь, — точно с противоположной стороны.
Крестов перегнулся в седле, стараясь снизу посмотреть наверх, но ничего не увидел — темнота была вязкой, плотной, неприятно маслянистой, как мазут. Хоть и был Остапчук приучен к холоду, а мышцы пробило чем-то стылым, резким, он передёрнул плечами.
— Хорошее место! — Крестов прикинул примерно, как могут развиваться события, и место ему понравилось ещё больше: группа, идущая из Финляндии, должна будет как раз по березнячку, который они только что одолели, выбраться к просёлку — протоптанной сквозь лес дороге, с просёлка можно уже уходить в любую сторону. Но этой полянки им никак не миновать — она стоит точно на пути. — Отличное место! Теперь посмотрим, где эти люди облюбовали себе дыру.
— Тоже поляна — чуть поменьше, мокрая, деревья редкие, наша сторона просматривается далеко.
— А финская?
— Там чуть посуше и видно хуже.
— Вы не задумывались, почему они вступили в переговоры? А не проще ли им было убрать нашего часового?
— Нет, не проще. Последствия непредсказуемые. Для этого им надо иметь хорошего наводчика, который знал бы каждый куст и каждый камень, а такого наводчика, товарищ Крестов, у них нет.
Граница была как граница, невидимая черта, помеченная редкими полосатыми столбами, многие из которых были выдраны, смяты — потом всё пришлось ставить вновь, — тихая, настороженная. Земля слилась с темнотой, небо стало землёй.
— Вот та самая полянка, — шёпотом произнёс командир отряда. — Высовываться из ельника не будем, лишнее движение здесь ни к чему. Если что почуют — в жизнь не появятся.
— Это верно, — также шёпотом, соблюдая тишину, проговорил Крестов. — Подстраховка нужна обязательно. Мало ли что! — произнёс он неопределённо.
— И это продумали!
— Поехали назад, — сказал Крестов.
Молча повернули лошадей.
Из канцелярии заставы Крестов доложил в Петроград, что дырка выбрана неизвестными по всем законам «замочных скважин» — просматривается только одним часовым, со стороны никто не может помешать. На случай, если враги вздумают сломать ключ, приготовлен запасной, а на выходе группы — удобная развязка. Встреча будет приготовлена достойно.
— Можно начинать операцию, — разрешил по телефону Алексеев.
До появления группы оставалось три дня. Это время Крестов и Остапчук провели на заставе, влезали в детали, надоедали пограничному начальству, мозолили глаза красноармейцам — характер у них, особенно у Крестова, был нудный, тягучий, прицепившись к чему-нибудь, долго не могли отстать, пытаясь докопаться до сути. Но до сути надо докапываться в главном деле, в явлении, в человеке, а чего докапываться до сути, когда у красноармейца, например, оказалась ржавая винтовка? Тут суть одна — просто человек неряшлив, не привык блюсти себя, и никакой угрозы революции в этом нет.
Вечером они приходили в штабной домик, из которого попахивало теплом и дымком, но и тепло и дым не могли справиться с очень цепким и очень устойчивым плесенным духом, насквозь пропитавшим всё, и теребили командира отряда:
— А чего ночи такие глухие — луны нет?
— Старая луна умерла, новая не народилась — пора межлуния. Когда будем проводить операцию, месяц должен зародиться. Глядишь, малость подсветит, — улыбался командир, оглаживал рукою седые волосы. Ему хотелось сказать Остапчуку с Крестовым что-нибудь резкое, особенно Остапчуку, попросить, чтобы те не мешали, не дёргали людей попусту, не нудили, но командир каждый раз обрезал себя, — да и побаивался он чекистов. Будучи храбрым в атаке, в бою, он терялся в вещах простых, штабных, бытовых.