В другом месте Питера шёл человек в чёрной морской форме со споротыми знаками отличия — с кителя были спороты даже пуговицы, старые, царские, золочёные, вместо них пришиты обычные, роговые. Человек этот был загорел, худощав, узколиц, впалые тонкие щёки его были тщательно выбриты, на боку болталась кожаная полевая сумка — типичный командированный с красного флота. Штурман либо механик с эсминца… Это был Капитан Томмель. В отличие от Шведова Лебедев ничего не ощущал — ни радости, ни лёгкости, он не совершал театральных поступков, Лебедев не был ни героем, ни подлецом, он находился на работе, ощущал себя озабоченным, потерявшим тонкий вкус к жизни.
Он пробовал прощупать время, прощупать будущее, понять его, но словно бы натыкался на ватную стенку, сплошь состоящую из пухлого, невесомого материала — ничего не прощупывалось, всё для него было глухо, и Лебедев понял: он настолько устал, что у него притупились все чувства, все ощущения — он даже не чувствует опасности, всё в нём ровно, ничто не вздрагивает, не сжимается в кулак, как это и бывало раньше, и сердце работает ровно, устало и… безмятежно, — да-да, безмятежно, будто в детстве, когда мир состоял сплошь из розовых красок, всё было интересно и Петьку Лебедева тянуло заглянуть за горизонт — понять, что там находится, не может быть, чтобы там кончалась земля, его не волновала ни бедность окружения, ни прохудившиеся портьеры на окнах старого дворянского дома — на новые у больного отца не было денег, ни собственная мальчишеская непрочность, — всё перекрывалось другим; он неожиданно понял, что весь состоит из дырок — прохудился: дырки в душе, дырки в сердце, дырки в лёгких, дырки в мозгу, дырки в судьбе. В эти дырки всё вытекает, будто в странные прорехи, вытекло в них и обострённое ощущение опасности — всё притупилось.
«Бросить бы всё к чёрту, — равнодушно думал он, — найти какую-нибудь купчиху, вдову двадцати годов от роду, сохранившую золотой запас мужа и не участвующую ни в каких революционных и политических играх, забраться к ней под бок, обнять тёплое тело и уснуть, чтобы проснуться в будущем, в котором всё уже искоренено — и ненависть, и боль, и стрельба. Мечты, мечты! Не удастся тебе, друг мой, забыться, не удастся уснуть, не удастся отыскать юную богатую вдову — таких женщин в Питере просто нет, а те, что есть, давным-давно уже насажены на булавки, будто бабочки, не удастся без билета проскочить в будущее. А для того, чтобы купить билет, нет денег. Всё, круг замыкается… круг замкнулся!»
Ему показалось, что сейчас его вывернет наизнанку. Лицо Лебедева побледнело, но он удержался, внутри как было пусто, так и продолжало быть, сердце ничем не отозвалось ни на желание, ни на возможность вернуться в будущее. Лебедев продолжал спокойно двигаться на квартиру знакомого мичмана, ждавшего его.
Мичман этот устроился на красный флот, служил по специальности на эсминце, звёзд с неба не хватал, чтил друзей и был занят делом. Лебедев завидовал ему — человек остался дома при деле, не сменил профессию. Впрочем, зависть эта была слабой.
«Первым делом — прийти в себя, отдохнуть и уж затем браться за дело. Июль на исходе», — Лебедев с мостика, который переходил, глянул в тёмную воду канала. По воде плыли крупные каштановые листья. Где-то, видать, срубили дерево, а листву счистили прямо в канал, передёрнул плечами, будто от холода, хотел было остановиться, подышать воздухом. Лебедев любил петербургские каналы, от них всегда веяло чистотой и печалью, вода рождала мысли, и это утверждение — не пустое, хотя в нём и есть доля чего-то нереального, наносного, гимназического. У Лебедева вид текущей воды всегда рождал обобщения, желание стать философом, литератором, думающим человеком, но вместо этого ему приходилось заниматься совсем другими вещами. Но останавливаться на мостике Лебедев не мог. Он обрезал себя: «Слюни всё это. И что прошлое! Прошлое осталось в прошлом, и былое не следует реанимировать. Это слишком больно!»
Через двадцать минут он был на квартире Золотухина, взялся за хвостик шёлкового шнура, торчащий из двери, — у бывшего мичмана по старинке не было звонка, его заменял серебристый валдайский колокольчик, снятый с дуги в старом ямщицком подворье, — услышал тихий звон и с облегчением подумал, что дорога на нынешний день окончилась, можно будет расслабиться, попытаться одолеть усталость и стать самим собой, отёр рукой лицо и дёрнул шнур ещё раз.
Вновь раздался тихий серебряный звон. «Неужели Золотухина нет дома? — Лебедев сожалеюще вздохнул. — Где же он? Ведь он должен быть дома… Может, вышел к соседу?» Он посмотрел на дверь противоположной квартиры, обитую какой-то дрянной тканью, услышал шаги в золотухинской квартире, обрадовался им. Выходит, не всё вытекло в многочисленные дыры, образовавшиеся в нём, кое-что осталось — радость, например, не покинула ни бренное тело, ни бренную душу.
Не знал Лебедев, что в эту минуту чекист, руководитель отдела Алексеев, по телефону принял следующее короткое сообщение: «Он вошёл в дом!» Алексеев удовлетворённо кивнул: «Продолжайте действовать по плану».
— Сейчас, сейчас, один момент! — услышал Лебедев золотухинский голос.
Дверь стремительно распахнулась, на пороге квартиры бывшего мичмана, а ныне красного военмора возник незнакомый человек с бледным лицом и косой реденькой чёлкой, неплотно прикрывавшей морщинистый лоб. В тот же миг открылась дверь противоположной квартиры. Лебедев быстро обернулся, успел засечь лицо, возникшее в той двери, понял всё и прыгнул с лестницы вниз.
«Засада!»
Остапчук, открывший дверь золотухинской квартиры, выдернул маузер из деревянной облуженной кобуры, висевшей у него на боку, выстрелил Лебедеву в спину. Мимо.
Выстрелил ещё раз. Опять мимо!
— Уйдёт сволочь! — прокричал он чекисту, находившемуся в квартире напротив, понёсся вниз по лестнице, громыхая ступенями, чувствуя, что эту ошибку ему уже не простят, — прошлую простили, а за эту придётся отвечать по всей строгости революционного закона. — Сволочь! — скривился он на бегу. — Из-за тебя… всё из-за тебя!
Когда он выбежал на улицу, Лебедев, размахивая сумкой, быстро, будто мальчишка, нёсся по берегу канала.
— Стой! — заорал Остапчук, вскинул маузер на локоть, прицелился, ловя на мушку спину Лебедева, трижды надавил на спусковой крючок. Бух, бух, бух, — гулко прорявкал маузер. Ствол его после каждого выстрела вскидывался вверх. Все три выстрела мимо. Остапчук чуть не заплакал от досады. Прокричал вновь: — Стой! Ты окружён! Стрелять буду! — как будто он только что не стрелял.
«Вот и всё, вот и всё… — сцепив зубы, кривился Лебедев на бегу, чувствовал, как тяжелеют, делаются чужими ноги, сердце, надорванное фронтом, стремится выскочить из груди. — Вот и всё!»
Сзади грохнуло три выстрела, но Лебедев на них даже не обернулся. Одна из пуль прошла совсем близко, жарко вспоров воздух около уха. Лебедев почувствовал её кожей, но не отшатнулся от пули, не шарахнулся в сторону и не пригнулся — это была не его пуля. Свою пулю он нё услышит и не почувствует. Когда она вонзится в тело, Лебедев уже будет мёртв. Он продолжал бежать вдоль чёрной чугунной решётки канала, размахивая сумкой и громыхая ботинками.