— Ну чего ты такой дурной?
Удалов взялся за карабин, кинул его на бруствер. Что такое карабин, пес хорошо знал — наметом понесся прочь, и через несколько секунд растворился в густеющем, сером, сумраке.
— Ну ты и даешь, — калмык укоризненно поглядел на Удалова, — и ты что, мог бы этого пса пристрелить?
— Никогда, — голос у Удалова оставался спокойным, мысли его, казалось, уже были о предстоящем бое, жаль только, поспать не удалось…
По всей линии прорыва Дутов установил пулеметы, в лесок отвел два казачьих эскадрона — рубить немцев, когда те побегут, и приготовился к встрече. Встреча вышла достойной. Немецкий полк, застрявший в окружении, и попавший в котел вместе с ним батальон венгров-стрелков был уничтожен. За храбрость и умело проведенные баталии Дутова наградили мечами и бантом к ордену Святой Анны третьей степени, вслед удостоили тем же орденом — второй степени…
— Зачем мне эти Анны, — недоумевающе произнес Дутов на маленькой штабной пирушке, опустив новенький орден в стакан с водкой, — Анна же — баба… Другое дело — Владимир. Это — мужской орден. Я уж не говорю о Святом Георгии.
Дутов расстроенно махнул рукой. И в звании своем он застрял на одном месте — многие его товарищи, командиры, не только полковниками стали, но и генерал-майорами, а он все в войсковых старшинах топчется… Тьфу!
Пес-связной пришел к своим хозяевам лишь под утро, когда прорывающаяся немецкая часть уже перестала существовать, а утепленные пилотки пытавшихся убежать мадьярских пехотинцев висели на сучьях деревьев и пугали местных ворон своей мертвой неподвижностью. Проверили ошейник пса — пусто, залезли в кошелек — пусто, вновь проверили ошейник…
Гауптман Редлих, возглавлявший разведку в немецкой части, обеспечивавшей прорыв, потемнел лицом:
— Это что же, выходит, Вернера моего выхолостили? — задрожавшим голосом спросил он.
Гаупман подцепил пальцами стеклышко монокля, висящее на тонкой серебряной цепочке, сунул его в глаз, сверху придавил густой, растущей вкривь-вкось бровью, долго глядел на недоумевающего пса. Тот стоял рядом и, преданно глядя начальству в глаза, повиливал хвостом.
— Ах, Вернер, Вернер, — печально произнес гауптман, — придется тебя примерно наказать… Чтобы другим было неповадно.
Пес замахал хвостом сильнее — ему не нравилось настроение хозяина, очень уж неласковым, хмурым тот был — хмурость эту надо развеять.
— Ах, Вернер, — Редлих приподнял бровь, монокль выпал из глаза.
Гауптман нагнулся и больно ухватив пса за ухо, позвал ефрейтора Штольца.
— Штольц, — сказал он, — этого пса… — гауптман на несколько мгновений задержал дыхание, потом указательным пальцем решительно перечеркнул пространство перед лицом и выпалил визгливо, словно задохнулся. — расстрелять! Из-за этого пса погибла одна из лучших частей нашего фронта.
Штольц вздрогнул, испуганно глянул на начальника. Он схватил кабеля за ошейник, жалеючи потрепал его по голове и потащил за собой в кусты. Вернер пошел с ним охотно, засеменил лапами, стараясь попасть в такт его шагам. Он задирал голову, ища глазами взгляд Штольца, но тот упрямо отворачивал лицо в сторону.
В полк к Дутову прибыли две пулеметчицы — ладные казачки с погонами урядников.
Дутов озадаченно повертел их документы в руках:
— Видать, плохи наши дела, раз баб стали брать в солдаты…
Казачки были выпускницами пулеметных курсов, созданных при одной из московских школ прапорщиков. Услышав недовольное брюзжание командира полка, они вытянулись, старшая из них — смуглолицая, с темным румянцем на тугих щеках, отрапортовала:
— Никак нет, ваше высокоблагородие, на фронте дела идут нормально… А в солдаты мы пошли добровольно!
Фамилия лихой пулеметчицы была Богданова, и неожиданная догадка мелькнула в голове у Дутова:
— У нас в пешей команде служили Богдановы, два брата…
Казачка улыбнулась зубасто, весело:
— Старший из них, Егорий, был моим мужем.
— А младший, Иван, — моим женихом, — вытянулась вторая казачка.
На лицах пулеметчиц — ни тени печали, только отрытые, во все зубы, улыбки. К смерти они относились как к чему-то очень обыденному, рядовому: чему быть, того не миновать.
Дутов отвел глаза в сторону, словно чувствовал собственную вину за гибель братьев Богдановых, едва приметно вздохнул:
— Хорошие были казаки.
Авдотья Богданова запоздало погасила улыбку:
— Побывать бы на их могилах…
— Это далеко отсюда — на реке Прут. Кончится война — обязательно поедете туда.
У Дутова родилась и угасла досадная мысль, что к той поре могил может и не быть, их сотрет время. Мысль вызвала неприятный осадок — слаб человек, который не может оставить после себя память.
— Хотелось бы поехать… — произнесла Авдотья коротко и горько.
— Все впереди, — успокоил ее Дутов, предложил: — Приглашаю вас на чашку чая.
В небольшой темной комнате стол был застелен серой льняной скатертью — новый денщик, заменивший Еремея, старался лицом в грязь не ударить. Посреди стола стоял самовар, рядом — блюдо с жесткими, маслянистого цвета сушками и оловянная немецкая миска, в которую горкой был насыпан колотый желтоватый сахар.
Дутов указал пулеметчицам на стулья:
— Садитесь, сударыни!
Казачки степенно, сделав одинаковые важные лица, сели, привычно оправили на коленях диагоналевые брюки-галифе, проговорили в один голос, как по команде:
— Спасибочки!
— Синего сахара чего-то не видно, — озабоченно проговорил Дутов. — Самый вкусный чай — с синим сахаром…
Пулеметчицы недоуменно переглянулись. Дутов извлек из простого сельского буфета половинку сахарной головы, тяжелым ножом, лежавшим тут же, еще раз располовинил несколькими ловкими ударами, расколол одну из четвертушек на полтора десятка мелких кусочков. Цвет у остатков сахарной головы, твердостью своей схожей с камнем, был голубоватым, как тень, возникшая в солнечную мартовскую пору на снегу.
— Кто из вас первый номер? — спросил Дутов у женщин.
Авдотья подняла руку, как прилежная ученица церковно-приходской школы на уроке у любимого батюшки:
— Я!
— Вы, стало быть, второй номер? — командир полка перевел взгляд на Наталью.
— Второй.
— А первым быть сможете?
— Смогу. Нас этому учили на пулеметных курсах.
— Может быть, я вас тоже переведу в первые номера? А вторыми обеим дам мужчин, чтобы таскали пулеметы.
— Таскать пулеметы мы тоже привыкшие, — сказала Авдотья. Она пила чай из блюдца, картинно отставив мизинец и кидая в рот небольшие крепкие кусочки синего сахара.