— Вот хренотень вселенская, — который уж день ворчал Удалов, — в двух шагах от дома находимся, а войти не можем…
Кривоносов его поддерживал, тоже ругался, — причем делать это давно научился гораздо лучше бывшего сапожника, позволял себе такие выкрутасы, что от его мата даже лошади садились на задницы. Калмык поддакивал — вяло, правда, неохотно, будто чего-то побаивался. А Потапов молчал, с задумчивым видом покусывая какую-нибудь сухую былку, сплевывал под ноги крошки и молчал.
— Ты об чем, Потапыч, думаешь? — спрашивал его Кривоносов, с любопытством швыркал простуженным носом — занимал его этот человек, никак станичник не мог понять загадочного Потапова. — А?
— О жизни думаю, о чем же еще, — переводил на него спокойный взгляд Потапов.
Голос его, сам тон был таким, что невольно приводил Кривоносова в смятенное состояние духа, и он терялся.
— Слушай, Потапыч, а награды у тебя есть?
— Есть, — нехотя отвечал Потапов.
— Какие?
— Два Георгия, медали.
— А чего их не носишь?
— Зачем? Чтобы вши пооткусывали?
— Ну хотя бы ленточку пришил к шинели.
— Зачем? Чтобы выделиться? Не по мне это, — нехотя произнес Потапов.
Дискуссию в тот раз прервал калмык — встал, заняв сразу половину землянки, хлопнул в ладони:
— Ну, ладно, жратва-то кончилась… Пора на дело. Иначе в обед лапу будем сосать, как медведи.
По ровной, твердой, основательно пробитой морозом земле колобком катилась снежная крупка, спотыкалась на неровностях, ломала трескучие сухие стебли, скручивалась в колючие хвосты, — недобрая установилась погода. И не холодно вроде, а стылый воздух пронизывал до костей, будто вколачивал в живое тело ледяные гвозди.
На железнодорожных путях толпились фронтовики, галдели, как вороны, плотно оцепив взвод рабочих, вооруженный старыми «трехлинейками», с иссеченными прикладами. Вид у рабочих был хмурый и грозный.
— Чего вы нас тут на привязи держите, как неподкованных коней? А? — кричал рабочим белоусый, с яростным, переполненным кровью лицом казак.
— Пошли отсюда, — Потапов свернул в сторону, — это не для нас.
— Погоди, — Удалов придержал его за рукав шинели. — Гордеенко! — тихо, совсем неразличимо позвал Удалов белоусого казака.
Смятый оклик его должен был пропасть в общем гаме, — но Гордеенко его услышал, вскинулся с встревоженным видом, пошарил глазами по казачьей толпе.
— Гордеенко! — вновь тихо, прежним неразличимым голосом позвал его Удалов.
Белоусый казак приподнялся на носках сапог, закрутил головой, будто подсолнух, боящийся упустить солнечный последний луч, заскользил глазами по макушкам голов, по папахам, кубанкам и шапкам, по лицам и вновь не нашел того, кто звал его.
— Кто это? — спросил у Удалова пограничник.
— Да из нашей команды боец. Вместе немаков в Карпатах колотили. Полгода назад его прямо из окопов забрали с тяжелой раной, увезли в госпиталь. Сейчас — вона, объявился! Живой и невредимый.
Рабочие, поблескивая глазами, каменея лицами, неожиданно вскинули винтовки и, освобождая перед собой пространство, взяли их наперевес. Фронтовики замолчали и на шаг расступились. Было слышно, как с противным шорохом скребется по земле крупка. Над головами людей поднимался тонкий прозрачный пар.
— Гордеенко! — в третий раз позвал Удалов.
Наконец белоусый казак нащупал его взгляд, обрадованно всплеснул руками, запыхтел, будто паровоз, которого угостили качественным корабельным угольком, и, энергично работая локтями, двинулся сквозь толпу к Удалову.
— Земеля! — выкрикнул он истончившимся, словно бы надорванным голосом.
— Земеля! — также сдавленно и обрадованно выкрикнул в ответ Удалов, гулко похлопал ладонями по спине окопного сотоварища, словно лопатами помолотил. — Ах ты, мой разлюбезный, малиновый, шелковый, шевровый [32] , хромовый, опойковый [33] и сафьяновый, парчовый, незабвенный, дорогой, золотой, бриллиантовый… Ты хотя бы весточку какую-нибудь в Первый Оренбургский казачий полк прислал…
— Посылал…
— И что же? Может, командир полка ее получил? Не было этого! Александр Ильич нам бы ее отдал…
— Значит, не доходили письма. Одно я написал сам, лично, — Гордеенко стукнул себя кулаком в грудь, будто в бочку, — второе мне помогла сочинить сестричка из госпиталя.
Взгляд у Гордеенко смущенно скользнул в сторону. Удалов это засек и переспросил:
— Сестра милосердия?
— Посудомойка с кухни. Главное, грамотная и здорово помогала солдатам.
— Тебе особенно.
— Верно. Откуда знаешь?
— Подхватывай сидор и пошли с нами, — велел приятелю Удалов.
— Был у меня сидор, да сплыл, — Гордеенко вздохнул. — Стянули.
— Раззява. Тьфу. — Удалов беззлобно плюнул через плечо. — Лучше бы винтовку у тебя сперли.
— За винтовку на меня вообще бы мыльный галстук накинули, — Гордеенко провел себя пальцем по шее, — и повесили б сушиться.
— Галстук, галстук, — проворчал Удалов.
Потерю сидора — заплечного друга с нехитрыми манатками он воспринимал с не меньшей болью, чем потерю коня или однополчанина, полегшего в схватке с германцами.
— Время, время, — поторопил друзей Потапов.
По путям метались снежные шлейфы, около загнанных на запасные пути поездов топтались, стуча сапогами замерзшие сизолицые часовые — охраняли вагоны. Потапов пробежался скорым взглядом по часовым, вздохнул:
— Охраны сегодня в два раза больше, чем вчера.
Удалов сдвинул на нос папаху, почесал затылок:
— И чего будем делать? Сидеть голодными?
— Ни за что, — Потапов примерился и сделал несколько пасов руками, огладил перед собой воздух, затем сразу всеми пальцами нажал на невидимые кнопки.
Удалов обеспокоенно оглянулся.
— Не удастся нам добыть съестного, — огорченно произнес он, демонстративно поддернул штаны. — Йе-эх!
— Почему не удастся? — удивился Потапов, тихий голос его звучал уверенно.
Под ногами захрустела галька, которой были присыпаны чугунные нити полотна.
— Часовых вон сколько… Они и одного шага не дадут сделать.
— А мы их выключим. Поштучно.
— Это не электролампочки… — с недоумением проговорил Удалов.
— Будут электролампочками, — пообещал Потапов, — не так уж трудно это сделать. — Ты думаешь, они нас видят?