— Самая загадочная вещь на свете — огонь. Самая добрая и самая злая.
Казаки молчали — они помогали Дутову выстоять лишь одним своим присутствием, тем, что они были, что они есть…
На следующий день вновь затеялся бой. Красные подогнали пушки. Нападение было внезапным — враги вновь будто бы свалились с неба, атаман растерялся — лицо перекошенное, с глазами, сжавшимися в щелки. Он спрыгнул с коня, метнулся в сторону, — надо было определить направление для отхода.
Растерянность прошла быстро, — эта штука вообще недопустима на фронте. Дутов сообразил, что лучше всего отходить по длинной, довольно глубокой низине — в ней есть хоть какая-то защита от снарядов. Он ухватил под уздцы лошадь, впряженную в телегу, — на ней лежало трое раненых, — и вприпрыжку, легко, с проворством, совсем не присущим его грузной комплекции, поволок повозку в низину. Прокричал призывно:
— За мной идите, за мной! По этой лощине… За мной!
Он доволок повозку до края лощины, телега задрала тупой задок и проворно соскользнула вниз. Снаряды с воем проносились над ней, рвались наверху, но в саму лощину ни один из них не попал.
Оставив первую повозку в низине, Дутов выскочил наверх, ухватил под узды вторую лошадь, также поволок ее вниз.
— За мной! — снова прокричал он. — Все повозки давайте сюда, в лощину. Лощиной уходите! — Увидев, как следующую лошадь под уздцы подцепил Потапов, выкрикнул одобрительно: — Молодец, прапорщик!
Потери, несмотря на орудийный огонь красных, оказались минимальными — были разбиты две повозки, да одной лошади срезало половину головы вместе с дугой, еще покалечило одного возчика — по локоть оторвало руку. Саша Васильева, оказавшаяся рядом, проворно выдернула из сумки бинт, перетянула возчику культю. Дутов невольно отвернулся, ощутил тошноту в горле, в следующий миг справился с собой, подогнал еще две телеги, направил их в спасительную лощину.
Через несколько минут Дутов и сам угодил под охлест снаряда. Над его головой провизжал жаркий тяжелый «чемодан» с осыпающейся в полете окалиной, воняющий острой химией, невольно придавил атамана к земле. Тот вскрикнул и неожиданно увидел, как в нескольких шагах от него гигантская лопата всадилась в круглую крупную куртину, поросшую сухим прошлогодним чернобыльником, легко срезала ее — в воздух вместе с дымом полетели ошмотья земли, пара живых сусликов, вывернутых вместе с норой. Жар плеснулся атаману прямо в глаза.
В то же мгновение на него прыгнули сразу два человека, повалили с ног. Дутов закричал протестующе, завозил яростно головой — в ней от удара заплескалась боль, — но эти двое накрыли его, прижали к земле. В следующий миг земная глубь взорвалась, распахнулась опасно, людей приподняло, сдирая с атамана, а потом с силой швырнуло вниз, в разверзшийся проран [39] .
Снаряд разорвался всего в нескольких метрах от Дутова, обварил пламенем, рой осколков пронесся над людьми, сцепившимися в один плотный клубок. Страх разодрал Дутова на несколько частей, каждая из них начала жить отдельно, потом все эти мелкие частицы соединились вместе, и страх прошел. Дутов застонал. Хоть и был страх мгновенным, хоть и исчез стремительно, а Дутову сделалось стыдно перед самим собой. Он попробовал подняться на четвереньки, но не смог, беспомощно ткнулся головой в землю.
Неподалеку раздался испуганный крик: «Атамана убило!», но Дутов не услышал его — уши раздирал грохот, будто снаряды продолжали рваться вокруг него. Он застонал вновь, опять попробовал подняться, но земля шевельнулась под ним, накренилась, Дутов зажмурился и сполз на один бок, растянувшись на обгорелой черной траве.
К атаману подскочил калмык, ухватил его под мышки. Прокричал:
— Помогите кто-нибудь. Александра Ильича надо стащить в лощину, на телегу…
Крик калмыка донесся до Дутова словно с другой планеты. Атаман напрягся — надо было понять, что говорит человек, пытающийся ему помочь. Вяло поводил тяжелой, падающей набок головой:
— Не надо…
Один из тех, кто прикрыл Дутова от осколков, — плотный, с черным от копоти лицом, припадающий на левую ногу — при падении зашиб себе лодыжку, — поднялся и ярко блеснул зубами:
— Александр Ильич, живы?
Это был Еремеев. Дутов, обвиснув у калмыка на руках, кивнул. Его стащили в лощину, которая на деле оказалась глубже, шире, чем смотрелась сверху, там завалили на телегу и на рысях вывезли из опасной зоны.
Километрах в трех Дутов приподнялся, слабым голосом, потребовал:
— Остановите лошадь!
— Нельзя, Александр Ильич, — прокричал ему на ухо калмык, сидевший рядом с возницей, — красные на хвосте, того гляди — нагонят!
Атаман протестующе покрутил головой, попробовал зацепиться глазами за какой-нибудь неподвижный предмет, но таковых не было — все тряслось, все плыло, — и рухнул плашмя в телегу, в душистое мягкое сено.
— Вот это правильно, — одобрил действия атамана калмык, улыбнулся белозубо, гикнул и, перехватив у возницы кнут, огрел им лошадь: — Й-Йех!..
Остановились километрах в пятнадцати от места боя.
— Привал, — громко объявил калмык. — Костров не разжигать, всякий дым сейчас в степи виден километров на пять.
Он обошел бивак — люди доставали из мешков продукты — позвал к себе Удалова и Кривоносова:
— Мужики, надо бы могилу вырыть. Кроме нас это сделать некому.
— Раненые дохнут, как мухи, — проговорил хмуро Кривоносов и сплюнул.
Калмык сформировал две команды по три человека, стремительно вырыли две могилы: одну — для казаков, другую — для инородцев. Разбуженная весенняя земля была мягкой, дышала, поддавалась легко.
— Хорошая земля, — похвалил Кривоносов, надавливая тяжелым сапогом на железное плечико лопаты, — мужики наши покойные довольны будут.
— Да им теперь все равно, где и с кем лежать, и в какой земле…
— Это как сказать, — пробурчал Кривоносов несогласно. — А Коренев как знал, что ему придется ложиться в могилу — свой роскошный чуб срезал…
Через тридцать минут телеги с ранеными и войсковым скарбом мчались дальше, с ветерком уходили по ровной, задымленной — будто где-то жгли костры — степи на юг, в синее плотное марево пространства…
К вечеру контуженый Дутов уже мог самостоятельно передвигаться, хотя правая нога еще очень плохо гнулась в колене, в ней что-то скрипело, когда атаман менял направление шагов, но боли при этом он не ощущал. Только в голове у него по-прежнему бился, неистово гремел невидимый колокол, раскраивая череп. Атаман морщился, щеки его дергались, правое веко тоже дергалось, но взгляд ставших почти черными, как уголь-кардиф, глаз был спокойным. Только очень наблюдательный, знающий атамана человек мог заметить, что спокойствие это дается ему с большим трудом.