Он медленно побрел на передовые позиции, до которых было не более мили, однако отсюда было невозможно даже заподозрить их существование. Фрайтаг еще какое–то время оставался на делянках. Кто знает, вдруг дурное настроение у Кленнера пройдет, и тогда, если у старикана будет такое желание, они еще смогут побеседовать по душам.
После атаки на «Хорек» на зеленой поляне состоялась специальная служба. В 257–й полк прибыл дивизионный капеллан.
Большинству солдат он был плохо знаком. Дивизия — слишком крупное воинское соединение, чтобы в нем все друг друга знали. В предыдущих войнах своего капеллана имели куда меньшие по численности подразделения — полки и даже батальоны, и такие капелланы были гораздо ближе к солдатам. Но только не этот.
В атаке на «Хорька» принимали участие всего две роты, однако на траве собрался весь 257–й пехотный полк в полном составе. Кто–то сидел, подтянув колени, кто–то боком, полулежа, облокотившись на землю.
Лишь считаные единицы, образовав вокруг капеллана небольшой полукруг, стояли на коленях.
И еще меньше было тех, чей взгляд был обращен на капеллана и кто его слушал. Голос у него был слабый, и то, что он говорил, могли разобрать лишь те, кто сидел в первых рядах. Остальным ничего не оставалось, как просто слушать звук его голоса.
Большинство солдат вообще сидели, повернувшись к нему боком или даже спиной, пусть даже по той причине, что так было удобнее. Взгляд их был устремлен вдаль, либо они рассматривали травинки у своих ног. Со стороны могло показаться, что они просто задумались, погрузились в свои сокровенные мысли, что они отдыхают после долгого марш–броска, что им, наконец, представилась минутка–другая спокойно посидеть, каждому наедине с самим собой.
И в этих позах не было ничего неуважительного. Насильно приходить сюда никого не заставляли. Пришли лишь те, кто хотел. Голос капеллана доносился до них, подобно слабому ручейку; даже если они и пытались слушать: отдельные слова то всплывали к поверхности, то пропадали снова, а чаще им был слышен лишь негромкий шелест травы. Однако уже само присутствие здесь помогало им сосредоточиться, собраться с мыслями, в чем, возможно, и состоит смысл любой религиозной службы: погрузиться в себя, найти в душе тот уголок, где мертвые встают и шагают мимо своих неумирающих душ.
Капеллан стоял перед простой деревянной кафедрой, на которой было установлено распятие и чаша для причастия. На нем самом была военная форма, на которую была сверху наброшена фиолетовая мантия. В нескольких метрах от него, сбегая вниз, на гребне холма росли кусты — кусты и деревья, вернее, молодые побеги. В общем, небольшой, но зеленый лесок посреди северного лета; невысокая трава, на которой расположились бойцы, тоже поражала своей зеленью. Холм был невысок, зато хорошо продувался ветерком, отчего здесь почти не было комаров, которыми кишели леса и болотные топи. Так что если бойцам и случалось отогнать от себя комара, то лишь изредка. Для этого было достаточно помахать рукой рядом с лицом или мотнуть головой; никаких комичных шлепков по надоедливым насекомым.
Сам холм был примерно такой же высоты, что и «Хорек». Те, кто участвовал в атаке, наверняка отметили про себя сходство. Достаточно лишь представить себе, что вдруг куда–то исчезли деревья, а вместо зеленой травы — изуродованные тела погибших, куски покореженного металла, обрывки колючей проволоки и прочий мусор, какой обычно бывает в таких случаях и который уже не поддается опознанию, — дымящиеся груды непонятно чего, источающие неприятный запах.
И все–таки этот холм был типичной частью пейзажа на протяжении многих километров вокруг и вряд ли наводил на мысли о каком–то конкретном месте. Было тихо, и высоко в небе плыли куда–то облака, а между ними ползли широкие колонны солнечных лучей — по полям, лесам, лугам.
Фрайтаг наблюдал за Фредом Кленнером, причем не без интереса. До сих пор ему так и не выпало случая поговорить с ним. Впрочем, какая разница, решил в конце концов Фрайтаг. Утром он уже успел побывать на огородах и в ответ на свои слова дождался от Кленнера разве что нескольких обрывочных коротких фраз, которые, по идее, должны были означать радушие, хотя сам огородник до сих пор посматривал на него косо. Фрайтаг отказывался взять в толк, почему Кленнер так не любит, когда кто–то говорит, — нет, даже не столько, что и он, а почти столько же. Странно, с чего бы это?
Кленнер стоял на коленях ближе всего к капеллану, чуть поодаль от небольшого полукруга солдат, что, как и он, на коленях расположились рядом с кафедрой. Фрайтаг видел, что губы его шевелятся, а иногда он даже проговаривал слова молитвы довольно громко, и тогда их могли услышать даже те бойцы, что сидели в нижней части холма. Некоторые, услышав голос Кленнера, оборачивались, но лишь на мгновение, большинство же были погружены в собственные мысли и рассеянно смотрели в направлении, перпендикулярном тому, куда было обращено лицо капеллана.
Кленнер в буквальном смысле внимал каждому слову капеллана, хотя вместе с тем и пристально наблюдал за ним. Это была довольно странная картина — тот, кто привык копаться в земле, не спускал глаз с того, кто говорил о небе. Казалось, сам Кленнер парит над травой, хотя на самом деле лишь оставался коленопреклоненным.
Фрайтаг бросил взгляд вверх по пологому склону — поверх плеч и опущенных голов тех, кто сидел впереди него, однако потом вновь погрузился в собственные мысли, ощущая на себе тепло скудного северного солнца. Он посмотрел на густые колючие заросли, такие зеленые, высотой примерно в два человеческих роста, что сбегали вниз с одной стороны холма. Солдаты расположились примерно в трех метрах от них, где уже не так досаждала мошкара. Яркое солнце прогнало комаров в тень ветвей и листьев. Помимо других деревьев росли здесь и несколько белоствольных берез; их листья дрожали на ветерке, как будто из этого шелеста должно было появиться на свет какое–то существо.
Вот так сидеть и наблюдать за шелестом листвы стало для Фрайтага — впрочем, не только для него — частью ритуала; впрочем, в этом не было ничего удивительного. Он вспомнил, как когда–то давно, еще ребенком, точно так же рассматривал каменные колонны и фризы в соборе во время воскресной службы. Да нет, даже не ребенком, а всего пару лет назад. Облака проплывали над головой каждые две–три минуты, и на это время все вокруг погружалось в тень, которая перемещалась вместе с облаками, но только по земле. Мать Фрайтага была женщина религиозная или, по крайней мере, считала себя таковой. В церковь она ходила нерегулярно, под настроение, а иногда, также под настроение, пускалась в долгие рассуждения на религиозные темы. Возможно, собутыльники матери даже не догадывались об этой стороне ее натуры, если только кто–то из этих мужчин не жил с ней достаточно долго, чтобы лучше узнать ее привычки.
Фрайтаг с радостью отметил для себя, что Кордтс также пришел на службу. Неожиданно он вырос рядом с ним и носком ботинка слегка подтолкнул в бок.
Фрайтаг расплылся в улыбке и что–то сказал. Кордтс стоял руки в боки, оглядываясь по сторонам, словно неожиданно для себя попал на деревенский праздник Вид у него был какой–то умиротворенный, и Фрайтаг поймал себя на том, что в душе завидует ему, хотя, сказать по правде, последние дни он и сам ощущал нечто похожее. Кордтс, как за ним водилось, обвел всех ленивым взглядом. Лицо его было загорелым, — нет, до Кленнера ему было далеко, но щеки его покрывал легкий румянец, который наверняка сойдет после очередной ночи в окопах.