Пленный засипел протестующе, но команде подчинился, пополз проворнее.
То ли их действительно услышали, то ли это была случайность, но сбоку — оттуда, где гнездился прожекторный луч, — длинной очередью ударил пулемёт. Мустафа мигом вжался лицом в траву, в землю, ощутил резкий дымный запах, шибанувший в ноздри, — пули шли низко. Пленник ткнулся головой в его ноги и также затих, словно бы сапоги Мустафы были самым надёжным прикрытием на земле, железным или каменным.
За первой очередью прогрохотала вторая. Мустафе показалось, что под ним, в такт выстрелам, даже задёргалась земля, сердце в груди Мустафы сдвинулось с места и, рождая боль, поползло к горлу.
Когда стихла вторая очередь, Мустафа неожиданно понял: пальбы больше не будет, стреляли для острастки — подоспело время, вот пулемётчик и нажал на гашетку. Мустафа дёрнул за верёвку, подавая команду пленному:
— Шнель!
Пленный на команду не среагировал, он даже не шевельнулся, Мустафа испуганно обернулся:
— Ты чего, фриц? Тебя что, убили?
А пленный продолжал физиономией своей втискиваться в сапоги Мустафы, прижимался к земле. В сером недобром сумраке Мустафа увидел его глаз — один, второй был прикрыт стеблями травы, — глаз был живой. Мустафа это понял и вновь требовательно дёрнул за верёвку.
— Фу, и напугал же ты меня!
Немец на этот раз подчинился Мустафе, заработал локтями, коленками, пятками: пулемёт, конечно, опасно, но гораздо опаснее этот странный русский, хотя на русского он похож мало, — в общем, злить этого человека нельзя…
Они проползли метров тридцать, соскользнули в низинку, пахнущую гнилью, и Мустафа неожиданно увидел перед собой тёмную, пьяно качавшуюся фигуру в каске-большемерке. Непонятно было, немец это или наш. Хотя нашим здесь рановато, вот когда начнётся наступление, тогда и будут.
Немец. Это был немец, вылезший из окопчика охранения размять ноги и помочиться. Из наших окопов эта низинка не просматривалась, поэтому фриц так безбоязненно и решился пустить звонкую струю под какую-то кочку.
Сделав дело, немец беззаботно потянулся. Огляделся. Мустафа напрягся, приготовил нож. Стрелять было нельзя. На своё счастье немец не заметил Мустафу, ещё раз потянулся и исчез, спрыгнув в свою ячейку. Мустафа перевёл дух.
Надо было двигаться дальше. Он поелозил ногами, отлипая от влажной глины, привычно дёрнул верёвку и, задерживая в себе дыхание, чтобы, не было слышно ни сипа, ни стона, ни хрипа, пополз дальше. Пленный немец, покорно поволокся следом.
Линию фронта они одолели благополучно — Мустафе повезло. Во всём повезло — немцы могли десяток раз обнаружить его и убить, но не обнаружили и не убили — это во-первых, во-вторых, пленный мог заартачиться, метнуться к своим окопам, поднять тревогу, взорвать линию фронта, превратить серый рассвет в рыжий ад, но он этого не сделал — кишка оказалась тонка у господина инженера (а в стрелковом батальоне, ещё до приезда Горшкова, с немцем малость побалакали и сообщили Мустафе, что взятый им «язык» — инженер по связи), превратился он в варёный огурец и позволил доставить себя без особых проблем в русские окопы, в-третьих, командир стрелкового батальона был ранен и, поскольку находился без сознания, то не передал своему заму, что в зоне их действия должен появиться разведчик артполка, идущий с той стороны, — в общем, Мустафу не ожидали, а раз не ожидали, то запросто могли угостить горячим свинцом и его самого, и пленника…
В общем, повезло Мустафе.
Инженер-связист, очень похожий на располневшего одесского лавочника, по фамилии Тольц, оказался ценным кадром, многое ведал и про штабы дивизий, расположенных на этом участке фронта, и про то, как они связаны друг другом, в какой подчинённости, — после допроса к Семёновскому приехали два командира из штаба армии и увезли с собою пленного. Майору же Семёновскому наказали оформить орден на человека, взявшего этого «языка».
Семёновский не выдержал и завистливо пожал руку старшему лейтенанту:
— Ну, Горшков, на этот раз ты попал точно в десятку, — начштаба панибратски подмигнул. — Как, говоришь, фамилия твоего мастака. Который так лихо сработал, а? Велено оформлять на орден, — Семёновский многозначительно приподнял указательный палец.
Про орден старший лейтенант уже слышал, назвал фамилию Мустафы. Майор записал её, записал имя, спросил про отчество.
— Отчества у него нет, — сказал Горшков. — Не знает он своего отчества.
— Детдомовский, что ли?
— Детдомовский, — подтвердил Горшков, — ни матери, ни отца не помнит, сгинули в Гражданскую.
— Ладно, без отчеств люди тоже живут и очень неплохо себя чувствуют, — произнёс Семёновский неожиданно примирительным тоном.
— Товарищ майор, разрешите поправить вас…
— Ну? — Семёновский сложил брови удивлённым домиком, приподнял их. — В чём дело?
— Вы неправильно записали имя моего разведчика. Он у нас Мустафа, вы сделали его Мастуфой. Мустафа, вот как надо.
— Один хрен, что в лоб, что по лбу, — недовольно проговорил Семёновский, раздражённо хрустнул костяшками пальцев, но всё-таки исправил «Мастуфу» на «Мустафу», недобро покосился на старшего лейтенанта: — Так тебя устраивает?
— Так устраивает, товарищ майор.
— Ладно, можешь быть свободен. Орден оформлю как только, так сразу, — назидательно произнёс Семёновский и, поймав недоумённый взгляд начальника разведки, пояснил: — Как только получу подтверждение из штаба армии о том, что твой Мустафа действительно приволок ценную птицу, так сразу вручу Красную Звезду.
— А если в штабе армии не подтвердят, тогда что, товарищ майор?
— Тогда Мастуфа твой пролетел мимо.
— Не Мастуфа, а Мустафа.
— Я же сказал — один хрен! Он же у тебя не православный… Еретик небось?
— Не знаю, я не спрашивал.
— В таком разе, он тем более пролетит. Понял, Горшков? Всё, можешь быть свободен.
Старший лейтенант на это невольно покачал головой и ушёл. Конечно, Семёновский — не единственная спица в колеснице, и на него есть управа, — можно пойти, например, к командиру полка или дальше — к начальнику разведки дивизии, либо ещё дальше — к начальнику разведки корпуса, но тогда Семёновский закусит удила и не даст Горшкову спуска ни в чём — будет преследовать до самого Берлина… Вот такая натура у майора.
Так что лучше скользкий вопрос этот спустить на тормозах и сделать так, чтобы и волки были сыты и овцы целы, и небо над головой голубело безмятежно.
Придётся явиться к майору с каким-нибудь трофейным подарком, и сделать это надо сегодня, либо завтра. Послезавтра может быть поздно…
Пока Горшков находился в штабе, погода испортилась, откуда-то из дальних далей приползли дырявые, мокрые от воды облака, пролились на землю мелкой противной влагой. За первой грядой облаков, будто в масштабном наступлении, приполз второй вал, грохоча жестяно, громко, добавил ещё воды, тропки в лесу, где располагалось артиллерийское начальство, расклеились, поплыли, сделались вязкими. Лес стал грязным.