– Все, Юлия, забирай, что есть. – Панков споткнулся: если забирать мебель, тряпки, посуду, то сил всего отряда на это не хватит, а с другой стороны, в доме ничего ценного и нет, – забирай то, что есть, – твердо повторил он, – и уходим. Медлить нам нельзя.
– Хо-ро-шо, – задумчиво, по слогам, проговорила Юлия, прошла в угол комнаты, сняла со стены икону и, обтерев ее рукой, положила себе в широкий карман телогрейки, икона как раз вместилась. – Бабушка, она и в Аллаха, и в Иисуса верила – такая она была. Странная, может быть…
– Что еще берешь с собой?
– Больше ничего.
– Юлия, ты пойми… Можно на ты? – споткнувшись на полуслове, спросил Панков и, поймав утвердительный кивок Юлии, неожиданно заторопился, кашляя и глотая слова: – Мы тебя в отряде устроим работать по контракту, ты не журись… А сюда… сюда мы скоро вернемся. На вертолетах. Бабку твою похороним.
– Не надо, – оборвала Панкова Юлия. – Бабушку я уже похоронила.
Панков смолк, затянулся воздухом, услышал загнанное сипение в своих легких, вздохнул.
– А автомат откуда?
– Это я душмана убила, – просто, словно бы речь шла о чем-то очень обыденном, ответила Юлия. – Автомат – его.
– Всё, уходим! – скомандовал Панков. – Времени – нуль!
Он неожиданно почувствовал себя усталым, выжатым, будто его лишили всего, что в нем было, выпотрошили. С другой стороны: чего же тут неожиданного? Все так и должно быть, железных людей нет.
Надо было спешить – душманы, хозяйничающие на заставе, скоро очухаются, кинутся вослед и тогда уже плотно сядут на хвост. Отбиваться от них будет тяжело.
Когда выходили из глинобитного, косо сидевшего на земле домика бабки Страшилы, камни под ногами вновь всколыхнулись, в уши ударил тугой резиновый звук, воздух располосовало железное шипение – на афганскую сторону ушли два очередных «эреса».
– Тьфу! – запоздало выругался Дуров. – Так от неожиданности может что-нибудь лопнуть.
На лице Юлии не отразилось ничего, она даже головой не повела на грохот снарядов – ушли «эресы» за Пяндж и ушли, это справедливо. Возможно, какому-нибудь головорезу, виноватому во всем этом, сделают в черепе дырку. Она подняла к небу печальное, сделавшееся некрасивым и серым, лицо, поймала глазами странное оранжевое облачко, неторопливо, будто дым, плывущее под плотной пороховой наволочью, мертво закрывшей высь, помолилась про себя ему, словно Богу, прося наказания для того, кто устроил на здешней земле погром и заставил брата стрелять в брата.
Под ногами вспухала тяжелая пыль, было холодно, за горой, там, где находилась застава, слышались частые хлопки – там стреляли. Кто стрелял, в кого? Панков устало отмахнулся от этого вопроса, было не до него.
Два «эреса» – из тех, что были выпущены из кишлака, попали в лагерь моджахедов, разбитый в плоской каменной долинке по ту сторону Пянджа, – один поднял вверх палатку с людьми и имуществом, второй «эрес» взорвался неподалеку от людей, которыми руководил спокойный, с властным лицом и уверенными движениями человек, наряженный в пятнистую форму, – он командовал всей операцией прорыва боевиков по трем руслам к Душанбе.
Лицо у него сделалось мучнисто-белым от боли, он вскинул руки, словно бы обращался к Аллаху с просьбой, живот у него окрасился кровяным пятном, и руководитель в пятнистой форме рухнул на землю. Осколок «эреса» всадился ему в живот.
Через несколько минут машина увезла его в Мазари-Шариф, а оттуда, самолетом, он был отправлен в Кабул. В Кабуле руководитель операции по захвату исламистами Душанбе скончался.
Группу Панкова некоторое время никто не преследовал, погоня, устремившаяся было поначалу вслед, оторвалась, отстала от группы быстро – полтора десятка душманов, погнавшиеся в горячке боя за пограничниками, но потом отставших, – и Панков невольно удивился: с чего бы это? Группа уходила скоро, почти бегом, в одном месте Панков остановил ее – людям надо было дать отдышаться, а на дороге поставить мины.
– Может, мины не надо? – мрачно тиская зубами сигарету, спросил Бобровский. – Может, они – лишние?
– Мины лишними не бывают.
– И все-таки?..
– А если нас настигнут душки?
– Встретим их достойно. Для этого у нас есть все, – Бобровский косо, одним уголком рта усмехнулся, – все возможности. Главное другое – чтобы кто-нибудь из кишлака не высунулся, – арчатника нарубить, и не попал нечаянно на мины… Жалко, если кто подорвется.
– Из кишлака сейчас вряд ли кто высунется… Даже если нужда подопрет. Да и кто может высунуться? Только какой-нибудь душок. А душка, сам понимаешь, лучше встретить миной, чем сливочным мороженым. Штук пять противопехоток обязательно надо поставить. На самоликвидацию, естественно, чтобы через несколько дней сами взорвались. Мало ли что…
Мины они поставили. И мины задержали запоздавший вал погони, Панков правильно рассчитал – душманы, опомнившись, вновь кинулись вслед за пограничниками, на сей раз организованно, – и наткнулись на минное поле.
Но поле они преодолели, да и невелика была преграда для опытного воюющего человека, а несколько душманов с покалеченными ногами – это не потеря для большого наступления – те, кто разрабатывал эту операцию, занесли в графу расходов куда большее их число, – и вскоре над отступающей цепочкой пограничников прошла длинная пулеметная очередь.
Очередь была пущена издалека, находилась на излете, пограничники даже не оглянулись на нее. Хотя понимали, – и прежде всего опытный Панков, – что душманы, идущие налегке лишь с одним оружием, без раненых, скоро догонят пограничников.
Поставить еще одно минное поле или сунуть под камни пару гранат на растяжках? Гранаты, кстати, лучше, чем мины, – особенно если «лимонку» положить так, чтобы она осколками своими накрывала колонну… Но гранат у них было мало, можно сказать, почти не было. Панков, подумав, приказал:
– Дуров, Трассер, Карабанов, поставьте под камни по одной гранате. Всё минут на пятнадцать душков задержит.
Они шли по изматывающе пустой, без единого живого следа, каменистой дороге. Панков двигался впереди и поглядывал на камни – вдруг какой-нибудь сдвинут с места, перевернут? Это было очень важно – вовремя зацепиться глазом за подозрительное место: ведь душманы могли побывать на этой дороге и до них. И так же поставить мины. Обмен «любезностями» в такой необъявленной войне – обязательное условие, само собою разумеющееся, поэтому на сюрпризы противника лучше было не попадаться.
Воздух спекался, делался твердым в глотке, застревал комками в легких, было тяжело дышать, люди часто останавливались, хрипя, пробовали ртами ухватить немного горького, почти лишенного кислорода воздуха, – это не помогало, солдаты задыхались, держась руками за грудь, мучительно выбухивали оттуда кашель, матерились, не обращая внимания на то, что в их цепочке находится женщина.
Панков чуть придержал шаг, предупреждая Бобровского: