Из кармана достал бумаги, положил к себе. Достал документы у Никитенко, также определил к себе – писари потом пошлют горькие похоронки несчастным матерям.
Забрал также два автоматных рожка.
Глухо, словно бы задавленный снегом, в каком-то странном далеком далеке, заработал пулемет Дурова. Панков поспешно отодвинул Чугунова в одну сторону, Никитенко в другую, освобождая себе пространство, лег между ними. Сквозь крутящийся белый вал он не видел того, что видел Дуров.
Пулемет сержанта продолжал работать. Изгиб дороги отсюда был виден, но он был пуст, душманы, похоже, убрались даже из-за камней, тогда кого же отсекал Дуров? В следующее мгновение он засек в косых струях снега едва приметное движение: по дороге, толкая перед собою убитых, к гнезду Дурова ползли душманы…
– А не проще ли было вам снова прибегнуть к услугам господина гранатомета? – Панков недобро хмыкнул. – Не мытьем, гады, пытаетесь взять, так катаньем!
Поднял голову вверх, пытаясь разглядеть макушку пупыря, но не тут-то было: какие-то лишние двадцать метров, плюс усилившийся снег сделали ее совершенно невидимой.
Но в горах все меняется быстро. Через полминуты снег стал другим: он хоть и продолжал валить и был, как и раньше, густ, безудержен, но вот что заметил Панков – не стало в нем прежнего напора, той ошеломляющей ярости, которая заставляет человека уступать природе, пятиться перед ней. Панков помрачнел, сжал зубы.
Пулемет Дурова замолчал. Душманы, побросав мертвых, поползли назад. Панков позвал:
– Чара!
Собака, сидевшая за камнем по соседству и также тревожно прислушивающаяся к тому, что творилось вокруг, перепрыгнула в гнездо к хозяину. Панков вытащил из кармана клочок бумаги, шариковой ручкой написал короткую записку: «Дуров, десантники убиты, остались мы втроем: ты, Кирьянов и я. Надо отступать. Только без паники. Ясно? Опасайся снайперов с вершины, что находится над тобой. Там душманы». Сунул записку Чаре под ошейник, потрепал ее по холке:
– Давай, Чара, к Дурову!
Собака послушно и ловко перепрыгнула через каменный барьер и понеслась к Дурову. Панков поглядел на часы – все, можно было уже оттягиваться, Бобровский успел уйти далеко.
Капитан почувствовал, что на него кто-то смотрит, и резко, так, что хрустнули кости позвоночника, обернулся. На него смотрел мертвый Чугунов. Из остывающих укоризненных глаз его выкатывались две капельки: из одного глаза мутная горькая слеза, из другого, скользнув к задиристо приподнятому носу, капелька крови. Глаза у Чугунова были закрыты, это Панков помнил точно, как же он, мертвый, умудрился открыть их? Он смотрел на капитана, как живой, но только видел ли он Панкова?
Капитан кинулся к десантнику, положил руку на влажный холодный лоб и провел ладонью вниз, закрывая Чугунову глаза. Рядом щелкнула пуля, за ней вторая, в лицо Панкову сыпануло крошкой, он пригнулся, прячась за камень, высунул ствол автомата, потом выглянул сам, с первого взгляда понял: стреляют с пупыря. Дал короткую очередь по почти невидимой макушке, красная светящаяся строчка всколыхнула снеговое пространство, обозначила место, где находился Панков.
С одной стороны, это хорошо – трассирующие пули, по цветному стежку можно сделать поправку, перевести ствол на цель, если пули пойдут мимо, подправить, а с другой, светящаяся строчка выдает самого стрелка – накрывай место, откуда она несется, гранатой из подствольника, – и от стрелка одни только воспоминания останутся.
Приобретения всегда соседствуют с потерями, это закон. Уходить надо сверхаккуратно, перебежками, страхуя друг друга, – грамотно, одним словом. Впрочем, отступать – не наступать.
«И если уж мы отступаем, то на заранее подготовленные позиции», – Панков невольно усмехнулся, вспомнив старую, детдомовской еще поры, истину, которую любил произносить воспитатель по труду – ярый сталинец. Да, это у сталинских соколов никогда не было позорного бегства или беспорядочного отступления – всегда отступали на «заранее подготовленные позиции», или рубежи, один хрен, – вначале отступали, а потом придумывали объяснение, формулу поудобнее, чтобы не было стыдно.
– Так и мы, – произнес капитан вслух, – одна нога тут, другая там. И все это называется отступлением. Тьфу!
Его передернуло от холода, в груди, в горле вспух кашель, Панков попробовал удержать его, но бесполезно – кашель, он ведь как вода из приоткрытого крана – сколько не удерживай, ни за что не удержишь. Панков притиснул ко рту ладонь, задушенно забухал, загоняя тяжелый, будто свинец, кашель обратно, внутрь, но кашель невозможно было одолеть, он не подчинялся Панкову.
Впереди раздалась короткая пулеметная очередь – это Дуров расписался на прощание, потом аккуратно, словно швейная машинка хорошей фирмы, застрекотал автомат. Это был Трассер.
К слову, об автоматах. Автоматы убитых десантников придется забрать с собою. По дороге, если трудно будет – сбросить в ущелье, чтобы не достались душманам. Или, еще лучше, соорудить ловушку, устроив «калашниковы» на видном месте и подложив под них гранату с выдернутой чекой…
Подленькая, конечно, штука, хитрость эта тараканья, но по-иному с душманами нельзя – это ведь из их арсенала, как и взведенная граната, положенная под тело убитого солдата, как и отравленная пуля, и нож с четырьмя лезвиями, и мины-ловушки, вмонтированные в банки «кока-колы», в плитки шоколада, в американские сигареты, в пакеты сока и так далее, и травяная отрава кишлачного производства, подсыпанная в еду – действует она не сразу, но через три месяца отправляет человека на тот свет, – и пистолеты с запаянным свинцом стволами, стреляющие в обратную сторону, в того, кто пистолет этот держит в руке.
Подобных хитростей полным-полно, все не перечислишь, и с каждым разом душманы выдумывают что-нибудь новое, получают подарки с секретами из-за рубежа в большом количестве, и всякий раз – подленькие, с «военной хитростью», такие, что сразу не разберешь, сколько человек может уложить в один присест какая-нибудь нехитрая штуковина в виде маленького транзисторного приемничка или пачки сигарет…
Он вовремя уловил перемену в настроении природы и дал команду отходить – вскоре напор снегового вала иссяк, снег стал сыпаться тише, безумная пляска прекратилась, в пространстве появились чистые прогалы, глубина, обозначились горы. Вытаял из снега и пупырь со стесанной на манер утюжка макушкой. Панков взял утюжок на мушку и, когда ему показалось, что там кто-то шевельнулся, обозначился в снегу, дал очередь.
Утюжок окрасился розовой каменной пылью – Панков стесал пулями край пупыря. Следующая очередь оказалась не такой меткой – пули рассеялись, впились в каменную плоть ниже края.
Из снега вытаяла мокрая, взъерошенная, со стоявшей дыбом шерстью Чара, за ней, согнувшись, хватая спекшимся ртом воздух, – Дуров. Пулемет сержант тащил на руках, положив его на сгиб, на бегу кряхтел и оглядывался в сторону душманов.
Хрипло дыша, Дуров упал за камнями рядом с Панковым, просипел незнакомым дырявым голосом, коверкая слова на корякский манер, что свидетельствовало: взмыленный, с ввалившимися глазами и обезвоженным ртом Дуров не потерял присутствия духа: