Со стороны Винокурни, по всей ширине берега, прикрывая их, лупили автоматы и несколько винтовок. Матерился капитан Гришка. С той стороны, куда был направлен их огонь, тоже стреляли. Несколько пуль стайкой пронеслись совсем рядом и с небольшим перелетом взбили фонтанчики мутной воды, перемешанной с серой листвой, поднявшейся со дна. Только бы не теперь, лихорадочно колотилась под самым горлом мысль о том, что могло произойти в любое мгновение. Только бы не теперь. Нет, он не может умереть от пули того, чьего сына, быть может, именно сейчас записывают в тылу на его, старшего лейтенанта Воронцова, отчество, чтобы не отдавать в детский дом, чужим людям, на произвол судьбы. Если это сейчас произойдет, думал Воронцов, если очередная пуля сейчас собьет его вместе с его ношей в воду, то большей несправедливости быть не может. А что ты видел вокруг себя все эти годы, мысленно подтолкнул он себя к наихудшему, словно заранее пытаясь смириться со всем, что может случиться с ним и с пулеметчиком Темниковым. Нет, нет, только не сейчас. Абсурд не может иметь такую чудовищную логику.
Там, за спиной, тоже орали по-русски. И возможно, думали то же и боялись того же.
Взрыв был такой огромной силы, что Воронцов в какое-то мгновение почувствовал, как его измученное усталостью тело теряет вес и притяжение земли и, словно сухой лист, затерянный среди травы и, казалось, надежно прилипший к приютившей его почве, невесомо поднимается и летит куда-то прочь. Он ударился каской о какой-то предмет. Поднял голову и увидел перед собой знакомые сапоги. Стоптанные донельзя и расквашенные на болотах до такой степени, что, казалось, снимать их уже нельзя, развалятся, они лежали неподвижно. Сапоги принадлежали Добрушину, оставленному позади, за протокой и дамбой, коноводом. Почему он здесь? Воронцов вскочил на колени и увидел, что Василий Фомич, самый пожилой солдат его роты, которого, конечно же, не следовало брать в этот рейд, лежит, вытянувшись во весь свой невеликий рост. Кто-то из своих уже приготовил его тело. А может, и сам лег, почувствовав, что умирает. Над левой бровью небольшая, размером с пуговицу, рана. Рана еще живая, в ней что-то пульсировало, и вниз по виску стекала вязкая струйка.
– Что ж ты наделал, Василий Фомич? – сказал, глядя ему в лицо, Воронцов. – Зачем же ты сюда пришел?
Воронцов поправил сложенные на груди руки старика. Не всем убитым на войне довелось так правильно лежать. На какое-то время Воронцов забыл о раненом Темникове, которого срочно надо было перевязать и отправить в тыл. Он смотрел на своего верного связиста и корил себя за то, что взял его сюда, в этот негаданный рейд за линию фронта. Ему сразу вспомнились слова Василия Фомича, который, с улыбкой восхищения глядя на молодых бойцов, всегда говорил: «Оно да, война дело молодецкое. А мы, старики…» Что ж ты, отец, голову-то под пулю подсунул так неурочно? Зачем сюда пришел? Ведь тебе где приказано было находиться? При лошадях. А ты… Услышал стрельбу, молодым пришел помочь…
Кто-то толкнул Воронцова. Что-то сказали на ухо. Он подвинулся, подтащил за собой автомат. Оглянулся. Екименков и санинструктор Веретеницына бинтовали плечо Темникова. Веретеницына… Откуда здесь Веретеницына? И тут Воронцов обратил внимание на то, какие руки у его мертвого связиста. Огромные ладони Добрушина, как-то нелепо, по-стариковски раскорячившись, прикрывали одна другую. Видать, такими и застала их смерть. Толстые пальцы с лопнувшими неровными ногтями, казалось, тянулись куда-то, словно все еще пытались выжить. Им, этим мозолистым рукам, пропитанным ружейным маслом, въевшимся во все поры, умевшим делать и фронтовую, и любую другую работу, все еще хотелось трудиться. Держать автомат, чистить копыто лошади, отрывать саперной лопатой очередную ячейку. И как он, исконный крестьянин, деревенская душа, стал на войне радистом? Как он, деревенский мужик, освоил на фронте эту довольно редкую профессию, требующую специальных знаний и сноровки? Ни разу он, ротный, даже не поинтересовался этим. Не до того было. Все – не до того. Нет, Василий Фомич не мог погибнуть теперь! Весной! Когда в тылу и даже здесь, вблизи фронта, люди пашут землю и сеют яровую рожь, сажают картошку и огороды! Вот и старшина Гиршман теперь горевать будет. Старики дружили. Будь все проклято! И это болото. И самолет. И их приказ. Вот только бы людей вывести…
Воронцов вытер тыльной стороной ладони слезы и увидел прямо перед собой глаза санинструктора Веретеницыной.
– Глаша, ты-то зачем тут? – устало спросил он.
– Уходим! Уходим! – послышался энергичный голос капитана Гришки.
– Убит? Убитых оставить. Раненых – на лошадей. Быстро! Быстро!
Воронцов вскочил на ноги. Осмотрелся. Увидел Нелюбина. Тот тоже смотрел на него. В глазах его была и радость, и еще что-то, что бывает у солдата в глазах после боя, когда в траншее, вокруг, не только стреляные гильзы, а и тела убитых товарищей, которых теперь надо как-то по-человечески похоронить, хотя ни времени, ни сил на это нет.
– Кондратий Герасимович, помоги-ка мне, – махнул он ему рукой.
И, ничего не говоря друг другу, они завернули тело связиста в плащ-палатку и перекинули через седло Кубанки. Им помогали Численко и Звягин.
– Кто ранен? – спросил Воронцов старшего сержанта.
– Пиманов и Чебак.
– Что?
– Кости целы. Пулевые. Выживут.
– На конях удержатся?
– Должны.
– Привяжите их. И проверьте всех! Никого не оставлять!
За протокой снова началась стрельба. Воронцов оглянулся. Похоже, на этот раз «древесные лягушки» палили куда-то в другую сторону. Неужели полковая разведка зашла им в тыл? Это было бы спасением. Так и есть. Стрельба сдвигалась в противоположную сторону. Молодец, какой молодец старший лейтенант Васинцев.
– Похоже, разведчики подошли, – кивнул Кондратий Герасимович. – Дело сделано. Теперь бы не завязнуть тут. Эх, подавай бог ноги!
Да, теперь бы не завязнуть. И снова на глаза ему попалась старшина Веретеницына. Значит, ему не почудилось. Значит, она действительно пришла с группой Нелюбина. Кондратий Герасимович привел взвод, три отделения во главе с сержантами. И она каким-то образом увязалась с ними.
Веретеницына занималась раной Темникова. Ей помогал Лучников. Второй номер крутился больше вокруг санинструктора, чем возле раненого. Какое-то неприятное чувство, совершенно неуместное теперь, похожее то ли на запоздалую ревность, то ли на брезгливость по отношению в Лучникову, шевельнулось в нем. Но он подавил его и крикнул Численко:
– Иван, давай быстро свободного коня! Егорыча вывезем!
Численко исчез и вскоре появился в осиннике со стороны протоки, ведя в поводу своего коня.
Они кое-как усадили Темникова в седло. Раненый, болтая головой, ловил стремена вялыми ногами, у него ничего не получалось и он только беспокоил коня. Нелюбин ловко подтянул стремена и поглубже засунул в них ноги раненого. Тот с благодарностью вздохнул.
– Ну, как ты, Егорыч?
– Беде терпеть, Александр Григорич. Куда деваться… Добрушина-то что? Завернули в палатку?