Маня отстегнула ремень с пальто, положила на стол.
— Не средств, а веществ, — поправила Наталья Васильевна. — Оставь пока у себя…
Маня, стесняясь, не брала назад свой ремень.
Дверь в комнату распахнулась, шумно вошла Софья Константиновна. Она была очень встревожена.
— Наталья Васильевна, помогите мне, Христа ради. Богом прошу. У меня…
— Что случилось? — встрепенулась Наталья Васильевна. — Что у вас?
— Неловко просить, но я в таком отчаянии!
— Да, что с вами?
— Не со мной, с Петенькой. Упал возле своей несчастной картины и молчит. Не отвечает, понимаете?
— Что, умер? — испугалась Наталья Васильевна.
— Нет. Не знаю. Может, у него голодный обморок, но почему глаза закрыты? Вы ходили на рынок, принесли мяса? Умоляю вас, дайте для Петеньки. Ему нужен мясной бульон. Как никогда нужен! И пойдёмте, пожалуйста, он лежит у окна, он простудиться может… его поднять надо, а одной…
— Не принесла я мяса. Облава была, разбегались все. Простите, но вам надо самой туда ходить. Сейчас я наброшу пальто и платок…
Софья Константиновна часто-часто заговорила:
— Вы знаете, как было трудно доставать приличные вещи. С шести утра занимали очереди в промтоварные магазины. Помню, неделю ходила, чтобы купить костюмы. Серёже купили синий шевиотовый, а Игорьку и Петеньке, но уже в другой раз, купили по коричневому… И пальто с трудом доставали. Разве я могу их продавать? У Петеньки скромная зарплата, а мне ещё двух мальчиков воспитывать! Придут с войны, скажут, что мать единственные костюмы проела.
Тут глаза Софьи Константиновны вдруг заметили котёнка. Майя тревожно накрыла малыша краем одеяла и следила за Софьей Константиновной. Маня придвинулась к подруге.
Софья Константиновна подходила всё ближе. Её набрякшие слезами глаза остановились на Майе. Та напряжённо следила за нею и затискивала котёнка под кофту. Котёнок тонко пищал от боли и царапался.
Вдруг женщина упала на колени, протянула Майе худые руки.
— Отдай его. Спасать надо. Отдай, — глупо просила она.
Майя отодвинулась к стенке, с тревогой уставилась на её руки.
— Милая, отдай!
— Зачем?
Вопрос сухо и напряженно прошелестел в тишине. Наталья Васильевна с пальто в руках замерла у вешалки. Маня заикала.
— Мама, она же, она же…
— Наталья Васильевна, это для Петеньки! Это же мясо, понимаете? А ему нужен бульон. Петеньки не станет, и я не буду жить! Понимаете? Ему бульон нужен… Петеньки не станет, зачем мне жить? Христа ради прошу!
— Нет! — ужаснулась Майя. — Какой он кусок, видите, в нём одни косточки?!
Она вытащила пищавшего котёнка из-под кофты.
— Его крысы не съели. Его мама погибла, защищала его от них. Какой он кусок? Он — одни косточки… он не кусок…
Наталья Васильевна быстро подошла, погладила Майю по голове исколотыми крючком шершавыми пальцами.
— Успокойся доченька.
Мягко тронула оцепенелую Софью Константиновну за плечо:
— Пойдёмте, прошу, — сказала она. — Пусть успокоится, подумает, попривыкнет…
— Не попривыкну, — упрямо ответила Майя.
Софья Константиновна тяжело поднималась с колен, она постояла секунду, и, ни на кого не глядя, поплелась за Натальей Васильевной.
— Он лежит, замерзает, а она… — сердито проговорила Маня.
Она сидела выпрямившись, словно кол проглотила. Вдруг Маня спросила:
— А если художник умрёт, кто тогда станет рисовать картину про Победу? Вдруг она тогда не наступит? Правда?
Майя озадаченно уставилась на подругу. Манина мысль её поразила, и она долго не могла вникнуть в суть её. Тревога за котёнка перебивала все её мысли.
— Глупая, понимаешь, что ты сказала? Ну, кто тянул тебя за язык? Ты не понимаешь, что ты сделала! Теперь я не могу…
Котёнок выбрался из-под кофты и укусил Майю за палец. Он сопротивлялся.
— Я не могу теперь его не отдать!
Возвратилась Наталья Васильевна. Она куталась в пальто и была далёкая, отстранённая. Девочки не спускали с неё глаз. Наконец она сказала:
— Сколько нервов надо, чтобы просто жить, а тут… Прими лекарство, успокойся. А Петру Андреевичу уже ничем нельзя помочь. Я говорю страшные вещи спокойным голосом. Ну, неужели мы становимся такими чёрствыми, ко всему безразличными? Сколько можно умирать людям?
— И кто станет встречать победу, если мы умрём, — удивилась Майя.
— Почему от Ленинграда не могут отогнать! — поддакнула Маня.
— Победа придёт, как не прийти, если за неё отдают такие жизни! Надо выжить, выстоять, а ей — как не прийти? Я одна на фронт троих проводила, — бормотала Наталья Васильевна, принимаясь за вязанье.
— Может, и нам на фронт попроситься? — сказала Маня.
— А, может быть, на твою фабрику нам пойти? — спросила Майя, отмахиваясь от Мани. — Ты, Манька, глупая. Кто нас возьмёт? А носки вязать мама научит. Их проще вязать, чем перчатки.
— И карточку рабочую дадут? — обрадовалась Маня. — А то сидим без дела.
Обрадованные девочки заговорили, перебивая друг друга. Наталья Васильевна задумалась, но спицы продолжали ловко мелькать в её руках.
Внезапно замолк метроном.
Все настороженно уставились в чёрную тарелку репродуктора, ожидая, что последует за паузой.
— Вдруг тревога, а у нас поставлена каша вариться. Придётся огонь залить… Зря сколько дров переведу, — досадливо сказала Наталья Васильевна. — Ещё тебя собирать…
— Давно не ходят в бомбоубежище. А бомба этажи пробивает и ещё уходит в землю на пять метров, — со знанием дела сказала Майя.
— Кто уходит в землю? — не поняла Маня. — Разбомбят, и каши наесться не успеем. И вязать не научимся. Может, хлеба прибавили? Или фашистов отогнали, как в Москве?
Не спуская глаз с молчащего репродуктора, они гадали. Неизвестность и тревожна, и заманчива.
Репродуктор хрипло закряхтел, и вдруг из него полились страстные, полные веры и боли стихи:
Ленинградцы, дети мои,
Ленинградцы, гордость моя!
Запомнилось:
К вам в стальную ломится дверь,
Словно вечность, оголодав…
Потрясло и обрадовало:
Сдохнет он у ваших застав,
Без зубов и без чешуи!
Они слушали жадно. Это ведь про них. Страна знает, как им сейчас трудно, знает, как в осаждённом фашистами городе они падают и умирают.
Когда кончились стихи, они с надеждой ели нипочем не провариваемую дурандовую кашу. И котёнок ел, кротко поглядывая на Майю. Она его гладила и ласкала, думая о Петре Андреевиче.