Будучи на фронте и собираясь в отпуск, Маннергейм запланировал в Петербурге встречу, от результатов которой во многом зависела не только дальнейшая судьба генерала, но, может быть, и сама жизнь; хотя для себя Маннергейм решил до поры до времени не драматизировать ситуацию. Он слишком привык полагаться на свое природное чутье, которое никогда его не подводило. Но недавние, довольно странные события, которые с пугающей регулярностью происходили вокруг Маннергейма, просто требовали принятия каких-либо контрмер.
Встреча была назначена 7 декабря в восемь часов вечера, в ресторане гостиницы «Европейская», где были очень удобные кабинеты, которые как нельзя лучше подходили для приватной беседы. По приезде, забронировав один из таких кабинетов и отправив посыльного к участникам рандеву с подтверждением прежних намерений, барон Маннергейм начал испытывать не свойственные ему сомнения. Обычно, приняв решение и начав действовать, он уже не колебался; ставки сделаны, рубикон пройден; впереди цель – позади сомнения. Но сейчас все вдруг стало казаться ему иначе, потому что сегодня он намеревался открыть тайну, которую четырнадцать лет назад поклялся унести с собой в могилу.
В назначенный час барон спустился в ресторан и, узнав у распорядителя, что его ожидают двое важных военных, уверенно направился в отведенный кабинет.
Участников встречи кроме Маннергейма было еще двое: Владимир Николаевич Воейков и Александр Иванович Сиротин. Оба старые товарищи барона со времен учебы в Николаевском Кавалерийском училище.
Первый из них, Владимир Воейков, учился на одном курсе с Маннергеймом; в казарме их койки стояли рядом, и юнкер Маннергейм во время учебы всегда был уверен, что рядом есть надежный товарищ, на которого можно положиться в трудную минуту.
В начале войны барон Маннергейм узнал, что генерал Воейков назначен дворцовым комендантом государя императора, поспешил отправить телеграмму, в которой поздравил старого друга и выразил желание встретиться, чтобы обсудить одно довольно щекотливое дело. Но прошло почти пять месяцев, прежде чем Владимир Воейков и Густав Маннергейм сумели наконец договориться о времени и месте встречи: слишком хлопотной и непредсказуемой была должность дворцового коменданта Российского императора, да и постоянное участие Маннергейма в боевых действиях на Западном фронте мало способствовали встрече.
Полковник Генерального штаба Александр Иванович Сиротин тоже учился в Николаевском училище, но только на курс младше. Поздний и единственный ребенок богатого землевладельца, крайне избалованный своими стареющими родителями, Сиротин стал личным «зверем» «корнета» Маннергейма, который таким своеобразным образом взял покровительство над своенравным и задиристым юнкером, каким был молодой Сиротин.
Нужно сказать, что в Николаевском училище во все времена царили особые нравы. Старшие юнкера именовали себя «корнетами» и жестоко притесняли младший курс, воспитанников которого они называли «зверьми». Глумление старших над младшими, ставшее жестокой традицией, иногда достигало таких невиданных масштабов, что порой вызывало серьезное беспокойство у военных руководителей страны. Великий князь Николай Николаевич неоднократно получал сигналы о творимых безобразиях от перепуганных родственников новообращенных юнкеров, которые умоляли оградить свое чадо от произвола. Неоднократно устраивались неожиданные проверки, проводились дознания, но все попытки начальства искоренить это явление ни к чему не приводили. Впоследствии Маннергейм, встречая у себя в дивизии недавних выпускников-николаевцев, всегда с улыбкой расспрашивал офицеров о жизни в училище. И когда тот, не предполагая, что генерал сам выпускник этого же учебного заведения, начинал рассказывать о взаимовыручке и помощи старших юнкеров новичкам, барон вдруг, как бы между прочим, упоминал о своей учебе, называя имена прежних отцов-командиров. Собеседник, которого словно уличали во лжи, густо краснел, но затем совсем по-другому начинал смотреть на барона, будто бы те, далеко не простые нравы и традиции училища связывали всех бывших выпускников незримой нитью, на фоне которой терялись различия в возрасте и в чине.
В первые минуты радость встречи старых товарищей оказалась сильнее любопытства Воейкова и Сиротина, и друзья с удовольствием пустились в воспоминания.
Но постепенно волнение улеглось, и Маннергейм, рассказывая очередную историю, стал замечать все более и более вопросительные взгляды своих друзей юности.
Наконец он решил перейти к делу.
– Вы, наверное, до сих пор гадаете, к чему такая срочность и почему я настаивал на соблюдении некоторой секретности нашей встречи? – Маннергейм достал очередную сигару, к которым пристрастился еще со времен службы в Европе. – У меня есть тайна, сохранять которую в одиночку мне больше не позволяет моя совесть. И хоть я в свое время поклялся честью офицера, что сохраню эту тайну до самой смерти, сегодня решил открыть ее вам.
Воейков и Сиротин замерли в ожидании, и Маннергейм, умышленно и расчетливо выдержав драматическую паузу, продолжил:
– Ни для кого не секрет, что в 1896 году я выполнял особо почетные обязанности в коронационных торжествах в качестве младшего офицера-ассистента государя императора.
Воейков и Сиротин дружно кивнули.
– Нас было четверо: полковник Казнаков, подполковник Дашков, штабс-ротмистр Кнорринг и ваш покорный слуга. Во время заключительной части коронационных торжеств мы с Кноррингом находились впереди императора, Казнаков и Дашков – чуть сзади, когда неожиданно случился совершеннейший конфуз. Тяжелая перевязь ордена Андрея Первозванного в момент вступления на алтарь соскользнула с плеча императора и, наверное, упала бы к его ногам, но Дашков ухитрился подхватить ее и незаметно для окружающих натянуть обратно на плечо государя. Кроме нас четверых, этого никто не заметил, и после коронации мы, соблюдая предельную деликатность, никогда ни с кем этот случай не обсуждали. Может быть, поэтому это происшествие так и осталось совершенно не известным широкой общественности, – Маннергейм улыбнулся.
– Но я пригласил вас на встречу не за тем, чтобы рассказать про эту оплошность государя, – Маннергейм внимательно посмотрел на своих друзей, которые, казалось, затаили дыхание и буквально ловили каждое слово барона.
– Император по-своему оценил наше молчание. Мы, конечно, понимали, что с некоторых пор стали пользоваться особым доверием государя, особенно после вышеупомянутого казуса. И вот в конце 1900 года я неожиданно получил секретное предписание, в котором мне надлежало в новом году, в первый день Рождества Христова, явиться в Федоровский собор на богослужение, чтобы после службы сопровождать государя в его частной поездке. Причем государь желал, чтобы его сопровождали те же четверо офицеров, что и во время коронации.
Появление официанта с подносом заказанных блюд заставило Маннергейма прервать свой рассказ. Он достал очередную сигару и, отрезав кончик специальными ножницами, прикурил от зажигалки гарсона.
Роль офицера-ассистента во время коронации была не только почетной и ответственной миссией, но и тяжелым физическим испытанием. Дворцовый этикет строго регламентировал мельчащие детали формы офицеров, совершенно не допуская вольностей, а один ее атрибут, лосины, создавал кавалергардам особые проблемы. Эти лосины шились по индивидуальному заказу так, чтобы они очень плотно облегали ноги. Лосины невозможно было натянуть в одиночку, и непосредственно перед церемонией их немного смачивали водой и посыпали внутри специальным мыльным порошком. Затем с помощью нескольких солдат конногвардейца буквально втаскивали в кожаные штаны, и, когда через некоторое время лосины высыхали, тут-то и начинались самые тяжелые страдания их хозяина, которые усугублялись серьезными проблемами с туалетом. Маннергейм, по совету командира полка, перед самой коронацией не ел и не пил почти сутки, но все равно не избежал страшных мучений, которые сопровождали его в течение всей церемонии. И сейчас, вновь вспоминая те болезненные чувства, Маннергейм невольно усмехнулся, понимая, что только близость к священнодействию и гордость за оказанное доверие скрасила его страдания во время коронации.